Риск, борьба, любовь

Запашный Вальтер Михайлович

Подойдя к вымазанным в краске служащим, я спросил:

— До работы высохнет?

— Это нитроэмаль, под кистью сохнет!

— А запах?

— Вонять долго будет, — определил Рыжик, работавший когда-то маляром.

Я тяжело вздохнул: рано, конечно, преступно рано. Еще бы хоть недельку подождать…

— Вальтер, вот примерь костюм. На складе дали. Может быть, подойдет, — Афанасьев протянул мне груду тряпок.

Боже мой, какой это был ужасный костюм! Полная противоположность тому, в каком я репетировал. И цвет, и фасон. Необъятный плащ. Салатного цвета рубашка, украшенная дурацкой

бахромой. Воротничок с большими уголками постоянно задирался и мешал. Узкие белые брюки так стягивали бедра, что невозможно было ни присесть, ни сделать выпад.

— Борис Эдуардович, да ведь это кошмар! — запротестовал я.

— Что делать! Что делать, мой мальчик! Теперь ничего не изменишь, не отменять же представление! — И старик с досадой ударил концом палки по лежавшему на полу цоколю от лампы. — Пойди, милый, покрутись около клеток. Покажись, пусть присмотрятся. Как ни говори, а все же польза будет.

— Но я ведь приучал животных совсем к другому костюму!

— Что поделаешь, не успели сшить. Но ты не волнуйся, даст Бог — все будет хорошо. Шланги я достал прорезиненные, так что не протекут.

Я не знал, что ответить и как действовать. Чувствовал, что веду себя беспринципно, и в то же время ничего не мог поделать. Какая-то сила сковала меня, я был неподвластен сам себе.

И вот пришел тот роковой час, когда третий звонок оповестил о начале представления. Прозвучали фанфары; грянула увертюра, на манеж двумя шеренгами вышли восемь униформистов. Передние остановились, идущие сзади наткнулись на них, и все повернулись в сторону инспектора манежа. Уничтожив взглядом нерадивых униформистов, инспектор пробурчал что-то нецензурное и немедленно сменил злобное выражение лица на обворожительную улыбку.

Дирижер отмахнул палочкой, и музыка смолкла.

— Сезон тысяча девятьсот шестьдесят первого — шестьдесят второго года разрешите считать открытым! — густым басом возгласил инспектор манежа, ослепительно улыбаясь в луче прожектора. — Парад Алле! Маэстро, марш!

На арену под звуки весьма избитого марша, подбирая ногу, вышли артисты со знаменами. Дойдя до середины манежа, колонна перестроилась в две шеренги. Они двинулись навстречу друг другу, пропуская новых артистов, по одному выходящих из форганга и заворачивающих то влево, то вправо. То был очередной так называемый парад № 13 — творение безвестного режиссера, прибывающего обыкновенно на один-два дня и на скорую руку стряпающего пролог и эпилог представления. Разумеется, парад № 13 ничем не отличался от прочих.

Кто-то прочел четверостишье, заканчивающееся ударной строчкой «Наш пламенный привет!» Последнее слово все артисты подхватили хором и, воздев руки, повернулись лицом к публике. Зрители тепло приветствовали участников представления. Шел просмотр — так называемый военно-шефский спектакль, на котором присутствовали солдаты, офицеры с семьями и специально приглашенные.

Вновь зазвучал марш, и артисты, повернувшись, друг за другом двинулись через центр, выразительно подняв вверх левую руку.

«Вот если бы поднимали правые руки, это был бы новый парад, номер четырнадцать!», — сострил кто-то за кулисами.

Но все это было не так уж и важно. Главное, что парад прошел успешно, никто не сбился, четверостишье

прочитано верно и «с выражением».

Стоящий в главном проходе режиссер, подстриженный под ежик, вытер платком вспотевший от волнения лоб — он ведь принимал свое детище. Пригладив непокорный ежик, режиссер нервно дернулся и скроил недовольную мину. Бесцветные глаза его заблестели: клоуны что-то замешкались. Но нет, все в порядке…

Представление покатилось своим чередом. Артисты, не спешащие на выход, запрудили боковые проходы. Они аплодировали, поддерживая коллег, сжимали кулаки, чтобы не произошло несчастья. Надо сказать, что цирковые — очень суеверные люди. Это и немудрено: беда всегда ходит с нами рядом.

У нас, к примеру, не принято репетировать в воскресенье. Дядя Бэн, у которого я мальчишкой работал в номере «Акробаты с подкидной доской», попросту бил нас за это. А когда однажды я в костюме сел на кровать, старик не вышел на работу, веря в примету, что кто-нибудь из труппы обязательно разобьется. Учили нас и другие старые артисты. И каждый цирковой с пеленок знал, что класть шапку на стол — к покойнику, а если переступить порог левой ногой, внесешь в дом несчастье, что никогда нельзя надевать первым правый ботинок… И несть этим приметам числа.

Сегодня я особенно был склонен верить в приметы и отвлекал себя тем, что рассматривал публику. Я и раньше любил заглядывать в зрительный зал, особенно когда на манеж выходят коверные. Вот один мужчина громко рассмеялся, соседи взглянули на него с улыбкой и добродушным осуждением, а некоторые, «заразившись» его смехом, тоже расхохотались. Вот симпатичный толстяк, не в силах сдержать смех, раскачивается всем телом, подпрыгивает на сиденье и азартно хлопает себя по коленям. Раскрыв рот от удовольствия, он готовится хохотать снова, но происходящее на манеже не веселит его, и он, качнув головой, закрывает рот, вытирает глаза, приводя себя в божеский вид. И тут же вновь заходится в приступе неудержимого хохота…

Но пора было готовиться к выходу, и я пошел в гардеробную. Здесь меня внезапно взяла злость на самого себя. Возбужденно мечась из одного угла комнаты в другой, я мысленно перечислял, сколько чего еще не готово. Ну почему я согласится работать?! Ведь столько недоделок! А может быть, я просто боюсь? Но кого — Багиру? Цезаря? Черных пантер? Ягуара? Ампира? Надо успокоиться. Все работают четко — и Парис, и Васька, и та же Багира. Беспокоятся разве что Цезарь и леопард Кукла, ну да я присмотрю за ними. Лишь бы оркестр дров не наломал. Нужно еще раз предупредить, чтобы играли потише. Духовых вообще не будет. На первый день сойдет, а там разберемся.

Я пошел к клеткам и, пристально всматриваясь в глаза каждому зверю, принялся искать хоть малейшую перемену в поведении. Нет, все было как обычно, если не считать, что никто ко мне не ластился. Цезарь вообще не обратил на меня внимания. Он все поднимал голову и косился куда-то в верхний угол клетки — вероятно, прислушивался к оркестру. Жанна немножко пошипела, но, услышав мой голос, зафыркала и улеглась. Видимо, ее беспокоил незнакомый костюм.

И все-таки чем больше я думал о предстоящей работе, тем больше волновался. Руки потели, в голове начинало стучать, стучали и зубы.