Рисунки баталиста
Шрифт:
– Закрыть люки! Сидеть у пулемета! Наблюдать! – приказал Коногонов водителю.
– Есть закрыть люки, сидеть у пулемета и наблюдать! – Кандыбай быстро, словно выбирая сектор обстрела, обвел глазами длинную солнечно-горячую улицу с тенями, падающими от лошадей и наездников, высокие, нарядно раскрашенные ворота, куда шагнул и исчез Амир Садек. – Не нравится мне это все, товарищ лейтенант!
Коногонов стоял у ворот, окруженный спешившейся вооруженной толпой. Чувствовал на себе яркие молниеносные взгляды, не умея отгадать, что в них заключалось: любопытство, доброжелательство, отторжение? Ниспадавшие к земле вольные голубоватые и кофейные ткани. Покровы на головах, то плотные,
Он знал: эти люди еще недавно были бандой, орудующей жестоко и дерзко. Ходили в Иран за оружием. Нападали на колонны КамАЗов. Стреляли по постам и опорным пунктам. Стволы окружавших его винтовок били по кабинам «наливников». Но вот банда отказалась от вооруженной борьбы. Присягнула на верность правительству. Вернулась в родной кишлак. Кто отгадает, что таится в чернильной глубине их бегающих глаз? В гибких движениях худых ловких тел, привыкших к скачке, к пальбе? Кто он сейчас, Коногонов, – уважаемый посол шурави, приехавший на встречу с вождем, или пленник, чей удел – темница, муки, кочевья с места на место в ожидании смерти или обмена и выкупа?
– Хороший «Калашников»! – из толпы подошел к нему белозубый юноша, безбородый, с непокрытой стриженой головой. Гибкий, узкий, длиннолицый, он был похож на стебель, выраставший из вольных, просторных одежд. – Давай меняться!
Он тронул новенький лакированный автомат Коногонова, а потом свой, белесый, скрепленный скобами, усыпанный по прикладу, цевью и рожку цветными аппликациями, бабочками, бутонами, птичками:
– Хочу меняться!
Он улыбался открыто, весь дружелюбие и радушие, и Коногонов изумлялся: неужели этот юноша еще недавно из своего разукрашенного, как детская игрушка, оружия посылал очереди, убивал мотострелков и водителей.
– Я бы с тобой поменялся, – ответил Коногонов, трогая цветочек на стертом прикладе. – Но, видишь ли, это не мой автомат. Кончу служить – и должен его отдать. Никак не могу меняться!
– Жаль! Очень хороший «Калашников»! – Юноша отошел, улыбаясь, любуясь оружием. Коногонов чувствовал его страстную тягу к вороненому автомату.
Из ворот показался Амир Садек, широко распахивая створы и приглашая Коногонова с поклоном.
– Брат ждет вас, Коноган. Будьте любезны, посетите наш дом! – все так же с поклоном, прижимая руку к груди, к тому месту, где блестели в патронташе желтые пули, пропустил Коногонова в резные ворота.
И не было больше жаркой улицы с голыми откосами стен, многоглазой горячей толпы. Он очутился среди глянцевито-прохладной зелени, мерцающих длиннолистых деревьев, среди белых и красных роз. Блестели чистые стекла в окнах. Над маленьким бассейном на столбиках возвышался деревянный помост, накрытый коврами, на которых сидели три вооруженных охранника. Разом встали, склонили головы, опустили руки вдоль тела. На открытой веранде с резными колонками, увитыми виноградом, мелькнули детские любопытные лица, красные и бирюзовые рубашки, серебряные расшитые тюбетейки. В полукруглом проеме светилась зелень соседнего, отделенного стеною дворика. Там, невидимые, размещались женская половина, помещения для слуг, для гостей. Ниже, углубленные в землю, находились строения для скотины, склады с провизией.
Он был в маленьком, хорошо устроенном феодальном поместье, в самом центре, в ядре кишлака. Здесь жил хозяин –
– Прошу вас сюда, дорогой Коноган! – приглашал его Амир Садек в прохладную горницу, устланную коврами, с шелковыми и шерстяными подушками. – Отдохните несколько минут. Брат сейчас придет к вам!
Подождал, пока Коногонов расшнуровал и снял запыленные ботинки, оставил у порога автомат и в носках прошел по ковру, опустился на розовую подушку. Амир Садек исчез, и было слышно, как он вполголоса отдает приказания охране.
Коногонов сидел среди подушек и сложенных горкой одеял в азиатской светлице, чьи стены были нежно-голубые. На них висела мусульманская литография с мечетью и арабской вязью. В маленькой нише стояла керосиновая лампа. Над входом был нарисован павлин. Сквозь раскрытые двери был виден цветущий дворик. Золотились плоды. На дереве скакали и пересвистывались изумрудные птички с хохолками. На деревянном помосте, сложив по-восточному ноги, сидели люди в чалмах, и казалось, они держат в руках струнные музыкальные инструменты. Все, что он видел: и восточные нарядные ткани, и сад с цветами и птицами, и играющих на струнах певцов – было так знакомо, похоже на иллюстрацию к Бабур-наме. И он опять испытал острое счастье. Он, Коногонов, находится в самых сокровенных недрах Востока, мусульманского мира, который изучал лишь по книгам и рукописям, мечтал увидеть, и вот оказался в самой его сердцевине.
Но это счастье было недолгим, оно опять сменилось неведением и тревогой. Трое на помосте касались пальцами не струн, а спусковых крючков автоматов. Броневик с задраенным люком нацелил пулемет на ворота. Арыки с водой, глухие башни с бойницами отрезали путь к отступлению. И он, Коногонов, не ученый, не лингвист, не историк, собирающий материал к диссертации, а офицер при исполнении службы, готовый любой ценой выполнить задание своего командира.
Он сидел на подушках, ожидая хозяина, двойным зрением озирая сад, нарисованного над дверью павлина. Вдруг опять подумал о своем Ярославле, о прощальном посещении отчего дома, когда явился в лейтенантских погонах, рассказал о своем назначении.
Мать накрывала на стол. То и дело вздыхала, подносила к глазам платок. Норовила незаметно погладить сына, то плечо, то локоть, то короткие, по-военному остриженные волосы. Отец бодрился, но, разливая вино, поднимая бокал, не выдержал. Голос его дрогнул. Чокаясь с сыном, сказал: «Возвращайся, Сережа, невредимый! Иначе ой как нам худо!..» Заморгал, заблестел глазами. Вечером в своей лейтенантской форме отправился гулять по любимым родным местам. Мимо «Ильи Пророка» на Волгу. На набережной – вечерняя, нарядная толпа. На Волге – теплоход, белый, с музыкой, с огненным, глубоко утонувшим отражением. И такая любовь к этим гуляющим, не ведающим о нем людям, к весенним деревьям, к Волге, такое желание блага, предчувствие грозных, ему предстоящих дней. Он обхватил корявый липовый ствол, обнимал весь широкий вечерний разлив, белый уплывающий корабль, темный шатер колокольни.
– Салам алейкум! – в проеме дверей, заслоняя сад, появился широкоплечий мужчина, властно-приветливый, без головного убора, высокий, с черными, длинными, почти до плеч, кудрями, в шелковой с отливом рубахе, с открытым вырезом, в котором виднелась смуглая крепкая волосатая грудь, дергалась и искрилась цепочка.
– Алейкум ас салям! – встал ему навстречу Коногонов, понимая, что перед ним хозяин дома и кишлака Амир Саид, пожимая долгопалую длинную руку, перехваченную браслетом, с двумя перстнями.