Рижский редут
Шрифт:
Моллер изучил «диспозицию» и спросил моих родственников, сами ли они до этого додумались. Родственники побожились, что сами, умолчав о причине своей стратегической гениальности. Роль сержанта Бессмертного они также утаили, хотя он сделал немного – всего лишь присоветовал им придумать для себя такое занятие, чтобы исчезнуть из Риги.
Далее родственники кричали и шумели, требуя не скучных вахт на фарватере напротив Рижской крепости, с разглядыванием в подзорную трубу унылого и плоского, как тарелка, выгоревшего курляндского берега Двины, а живого и горячего дела. Они восклицали: «Отечество в опасности!» Они рвались в бой, они требовали достойного применения своей отваге и талантам, и коли они, поучая Моллера, как ему командовать флотилией, действительно устроили
Каким образом они сманили Моллера на сушу и доставили во владения Шешукова, история также умалчивает. Сейчас, по прошествии времени, я уже не помню, когда именно большую часть канонерских лодок передали под руку Шешукова, сразу ли после прихода флотилии или немного погодя. Поэтому дальнейшие маневры Артамона и Сурка, имевшие для меня смысл во время их рассказа, теперь уже малопонятны, да и вспоминаются с трудом.
Помню, что у Шешукова в том момент находился визитер – Иван Иванович Бриземан, комендант Дюнамюндской крепости в устье Двины. Он также был славным боевым офицером и хорошо знал, что такое осада – во время кампании тысяча восемьсот седьмого года командовал сводным русско-прусским отрядом, оборонявшим Данциг. Он оказался в порту, чтобы уговориться о совместных действиях моряков и своего отряда, составленного из небольшого гарнизона Дюна-мюнде и охочих людей из рижской молодежи, которой тоже хотелось себя показать.
Почуяв в Бриземане союзника, Артамон с Сурком первым делом показали ему свою «диспозицию» и действительно обрели сторонника.
Теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, что замысел базы на Даленхольме возник одновременно у нескольких человек, и Шешуков с Моллером сами, не устраивая военных советов с простыми лейтенантами, затевали ее устройство, когда примчались два молодых безумца, размахивая корявой «диспозицией». Только этим и объясняется скорость принятия решения.
Как позднее утверждали родственники, два события свершились одновременно: Артамонова большая лодка отчалила и вышла на фарватер, взяв курс на Даленхольм, а частный пристав Вейде явился еще раз беседовать с вице-адмиралом Шешуковым о моей скромной особе и о родственниках моих.
Откуда они это взяли – бог весть, хотя оно было бы весьма забавно.
Я с ними в порт, разумеется, не ходил. Сержант Бессмертный советовал мне провести дня два, не вылезая из погребка и скрашивая свое заточение пивом. Мне было стыдно в военное время сидеть без дела, и я прямо сказал ему об этом. Мы оба еще не знали, что изобретут мой дядюшка с моим племянником.
Оставив меня под землей и поручив заботам хозяина погребка, сержант отправился в полицию вызволять селерифер. Я же с горя отыскал длинную широкую лавку и лег спать. Это было лучшее, что я мог сделать. Добрая девка-служанка притащила свое большое зимнее покрывало, которое принято носить на плечах, скалывая впереди чем-то вроде круглой броши с блюдце величиной. Укрытый этим покрывалом, я проспал до вечера, потом сел, встряхнулся и понял, что более не усну.
Осада осадой, а в пиве рижские обыватели нуждались не менее, чем в мирное время, да и осада ведь толком не началась – никто еще не видел неприятеля с рижских бастионов и не слышал пушечного грома. Хозяин погребка выставил людей, которых считал посторонними, и оставил только надежных своих знакомцев, к которым и сам присоединился.
Моего знания латышского языка хватило, чтобы втолковать доброй девке: мне надобно выйти на Зюндерштрассе. Она, видя, что хозяин мне покровительствует, провела меня под краснокирпичными сводами, указала лестницу, и я действительно вышел из какой-то низкой заплесневелой дверцы прямо на улицу. Сто раз проходил я мимо этой дверцы и полагал, что она ведет всего лишь в дровяной подвал. Таким образом я покинул пивной погребок незаметно для хозяйских приятелей и отправился на прогулку.
Я рассказал сержанту Бессмертному не так уж много. Все, что могло привести его
От Зюндерштрассе до Большой Королевской было не так уж далеко. Мне пришло в голову, что стоит побродить вокруг театра, внимательно приглядываясь к окнам. Я не верил, что старый хитрюга Фриц выпроводил всех своих постояльцев. То, что мусью Луи через театр проникал в наш двор и уходил обратно, говорило о его добрых отношениях с театральным сторожем или же о том, что сторожу хорошо уплачено. Значит, если окажется, что в театре ночью что-то происходит, я могу узнать немало полезного про подозрительного француза.
В морском походе иногда бывает не до развлечений, но чаще свободные от вахты офицеры не знают, чем себя занять. Затеваются долгие споры, чуть ли не теологические; у нас одно время любимым был вопрос, что первично, курица или яйцо. Жаль, что никто не догадался записать страстных речей в пользу курицы или в пользу яйца. Они посрамили бы самих изобретателей риторики Эмпедокла и Протагора из Абдеры. Слушая наших пылких философов, казалось, что каждый способен написать книгу не хуже «Риторики» Аристотелевой.
Так вот, моя ночная прогулка некоторым образом соответствовала тому спору. Я сам не знал, что в ней первично: желал ли я просто размять ноги и выбраться из сырого погреба и для того придумал себе наблюдение за театральными окнами, или же действительно собирался что-то обнаружить и потому отправился на прогулку.
Меня немного смущала та быстрота, с которой мусью Луи, промчавшись через театр, выскочил наружу. Я сомневался, что между черным и парадным входом был прямой и хорошо освещенный коридор, по крайней мере сам я, посещая в мирное время «Мюссе», его что-то не замечал. К тому же за французом гнались, хватая его за руки и за плечи, Артамон и Сурок, а он как-то уворачивался. Если бы он пробежал прямо, пусть даже в темноте, и, велев Фрицу отворить дверь, мгновенно оказался на Большой Королевской, то мои родственники вылетели бы вслед за ним. Стало быть, он воспользовался своим знанием закулисных лабиринтов. Я в театре бывал, и более того – живя в трех шагах от него, умудрялся туда опаздывать. Поэтому я знал, что за две-три минуты из-за сцены до входа не добежать. Была во всем этом какая-то неувязка, но я не мог понять, какая. Я просто чувствовал несовпадение обстоятельств.
Подходя к углу Малярной и Большой Королевской, я замедлил шаг и очень внимательно посмотрел по сторонам.
После приключения с селерифером Вейде мог поставить возле дома какого-нибудь ночного караульщика, которому велено выслеживать не меня одного, а всех троих. Статочно, и приметы ему частный пристав дал – уж Артамона-то он наверняка запомнил по росту и богатырской стати!
Оказавшись на перекрестке, я поглядел направо. Малярная улица была пуста, два фонаря хорошо ее освещали, что, впрочем, не означало подлинного безлюдья, караульщик мог сидеть на ступенях чьего-то крыльца, прижавшись к стене, прятаться за выступом или вообще выглядывать из раскрытого подвального окна. Я посмотрел налево, туда, где достопамятной ночью обнаружил стоящего мусью Луи. И тут же, отшатнувшись, попятился – там стоял человек в долгополом одеянии и круглой французской шляпе.
Спрятавшись за углом, я старался понять: может ли это быть полицейский соглядатай? Оттуда, где он обретался, Малярная улица просматривалась едва ли не из конца в конец, что удобно для наблюдателя. Опять же, он укрывал лицо – в маске он, что ли, был?..
До меня не сразу дошло, что этот человек стоял ко мне спиной. Я ведь и видел его всего одно мгновение.
Вряд ли служащий господина Вейде станет вести наблюдение, глядя в противоположную сторону. Таких гениев, у которых глаза на затылке, рижская полиция, кажется, не держала. Однако человек, слоняющийся поблизости от Малярной улицы и от немецкого театра с его странными постояльцами, в любом случае был мне подозрителен. Я решил сделать небольшой круг и зайти на Малярную со стороны Большой Кузнечной.