Робеспьер. В поисках истины

Гальдемар Анж

Выйдя на улицу Сент-Оноре и миновав Якобинский клуб, где Неподкупный два дня перед тем неограниченно царил, шествие остановилось перед домом Дюплэ.

— Эй, Робеспьер, — кричит какой-то голос, — смотри, как твоё логовище забрызгано кровью твоих жертв.

По данному знаку какой-то ребёнок выделяется из толпы с малярной кистью в руках и, обмакнув её в ведро с кровью, забрызгивает кровью дверь.

Во дворе слышится вой собаки. Очевидно, Блунд почувствовал присутствие хозяина. Робеспьер закрывает глаза, но тщетно: он слышит вой верного животного.

Между тем в толпе раздаётся:

—

А где семья Дюплэ?

— Отец в тюрьме в Плесси, а мать с малолетним сыном в Сент-Пелажи.

— Леба застрелился, и тело его лежит в одной из телег.

— А дочери?

— Спаслись бегством.

Шествие продолжалось. Вдали замирал вой собаки, как бы посылавшей своему хозяину последнее «прости».

При повороте на улицу Сен-Флорентин какой-то юноша перебегает через мостовую и скрывается на улице Революции.

— Эй, погоди! — кричит толпа. — Не будь трусом! Посмотри, как у Неподкупного отлетит голова!

Это был Оливье. Он торопился из Комитета общественной безопасности, где наконец засвидетельствовали паспорта, и, чтобы миновать шествие, он побежал по улице Сен-Флорентин, но всё-таки наткнулся на него.

Поспешно достигнув меблированных комнат на улице Рошэ, где ждали его мать и невеста, он радостно вбежал в их комнату с криком:

— Всё готово! Едемте скорее! Экипаж ждёт!

— Как, вы сейчас уезжаете? — вскрикнула вдова Богран. — А лучше останьтесь до завтра, я приготовила вам славный ужин.

Но Оливье, Кларисса и Тереза поспешно вышли на улицу, где стоял четырёхместный шарабан. Оливье помог усесться матери и невесте, а сам поместился на козлах с возницей.

— В Монморанси! И скорее! — крикнул он.

Экипаж покатился, но в конце улицы Рошэ он остановился. Ему пересекали дорогу две телеги, которые неслись вскачь.

— Что это такое! — вскрикнул нетерпеливо Оливье.

Возницы в красных колпаках отвечали:

— Мёртвые тела казнённых! Мы везём их на кладбище Эранси. Покончили с Неподкупным. Он более никого не убьёт!

Услыхав эти слова, Кларисса и Тереза упали на колени в шарабане и подняли глаза к небу в молитве. Оливье снял шляпу.

Телеги проехали мимо. Кларисса и Тереза перекрестились. Оливье, бледный от волнения, последовал их примеру.

Глаза Клариссы устремились на сына, и она молча возблагодарила небо.

Тайна происхождения Оливье была навеки скрыта.

Надежда Мердер

В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

О причинах вражды между сёстрами, Анной Фёдоровной Курлятьевой и Софьей Фёдоровной Бахтериной, урождённых Турениных, в городе толковали разное.

Одни утверждали, что Анна Фёдоровна возненавидела сестрицу за Магдалиночку, другие уверяли, что Софья Фёдоровна обижается на Анну Фёдоровну за то, что у неё нет детей, а третьи, наконец, углубляясь в старину ещё дальше, держались такого мнения, что охлаждение между сёстрами началось ещё с того времени, когда Бахтерины надумали

переселиться из Петербурга в родной город на юге России, и по этому случаю Курлятьевы должны были строить себе новый дом, так как тот, в котором Анна Фёдоровна родилась, выросла и продолжала жить после замужества и где родились все её дети, в том числе и ненаглядный её Федюшка, был завещан дедом не ей, а младшей её сестре, Софье Фёдоровне.

Очень ей было тогда прискорбно и досадно. И уже с тех пор старалась она восстановить общественное мнение против сестры, выставляя её дурой, а мужа её напыщенным гордецом и франкмасоном. При этом она по секрету намекала на пикантные подробности относительно причин, заставивших их покинуть столицу.

— Уж за хорошие дела не вытурили бы его оттуда; ведь первым человеком у цесаревича был. Не сумел, верно, политику соблюсти. А может, супруга ему подгадила. Умом-то Господь её обидел, сестрицу нашу, — прибавляла она со вздохом. — А уж ревнива — страсть! Вот вам и столичное воспитание. Недаром матушка-покойница так плакала и убивалась, когда тётенька Татьяна Платоновна пожелала сестрицу Софьюшку к себе заместо дочери взять. Кабы не батюшка, ни за что бы этому не бывать. Ну что в том, что тётенька богатством её наградила да за гвардейского щёголя-красавца замуж выдала, счастья-то всё равно Господь им не послал. Детей у них нет, сама всё хворает, а сам-то в немилость попал. Отсюда, может, и подальше сошлют, кто знает!

И так много и упорно говорила она об этом, что ей всех удалось убедить, что действительно Бахтерины не по собственному желанию, а по высочайшему повелению принуждены были покинуть столицу.

И держался этот слух так упорно, что даже когда Бахтерины приехали и со всеми перезнакомились, когда в их гостеприимном и богатом доме всё губернское общество стало на славу веселиться, встречая там постоянно и губернатора, и других представителей администрации, даже и тогда продолжали думать, что всё это хорошо, денег у них много, обращаться с людьми они умеют тонко и воспитаны по-столичному, а всё же им выезд отсюда запрещён и живут они здесь, как бы в ссылке.

Да и впоследствии, когда с ними сошлись ещё короче, предубеждение это не рассеялось. Софья Фёдоровна Бахтерина оказалась очень милой, доброй женщиной и скорее болтливой, чем скрытной; она про всё с удовольствием рассказывала: и про балы во дворце, и про домашний обиход у императрицы, и про семейную обстановку цесаревича, и про милости к ней и к её мужу цесаревны Марии Фёдоровны, — про всё она рассказывала, но о причинах, заставивших их сюда переселиться, никакими хитростями невозможно было заставить её проронить слова.

Муж, верно, запретил. Она его обожала, но и боялась; рта не раскроет, не взглянув предварительно на него и не получив его одобрения.

Болезненною-то оказалась не она, а он. Она цвела здоровьем; её розовые щёки, блестящие карие глаза, пышный стан, ручки с ямочками и круглый начинавший слегка двоиться подбородок представляли контраст с фигурой её мужа, красивой, но вместе с тем такой мрачной, что, когда свояченица губернатора, насмешница большой руки, прозвала его le beau tenebreux, все нашли, что кличка эта подходит ему, как нельзя лучше, и она за ним осталась.