Робинзоны студеного острова
Шрифт:
Как я ни убеждал, как ни уговаривал мать, она была непреклонна.
— Никуда не поедешь. Никакого разрешения не получишь.
— Все равно уеду. Не надо мне никакого разрешения! — крикнул я, выскочил из-за стола и убежал к Боре Меньшикову.
Мать у Бори тоже была не в духе. Заплаканная, сердитая, она напустилась на меня, назвала смутьяном, сбивающим с толку ее Бореньку.
Я-то знал, что ее драгоценный Боренька сам кого угодно может сбить с толку. Но разве убедишь ее в этом?
Мы с Борисом побродили по улицам города, обсуждая, как все-таки уговорить
Спокойная, словно застывшая река отражала голубизну вечернего неба, высокие белые облака. На рейде стояли морские пароходы, отдаваясь короткому отдыху в родном порту. Взад и вперед по реке сновали шустрые буксиры. Два колесных парохода старательно пенили, плицами воду — тянули к лесозаводам огромные плоты с бревнами. На Красной пристани и за рекой, на Пирсах, работали краны, загружая ненасытные трюмы судов. Порт жил будничной хлопотливой жизнью.
Наступала любимая всеми архангелогородцами белая ночь. Солнце опустилось за горизонт, оставив над собой широкую полосу заката. Было светло как днем, но это был какой-то особый, не дневной свет. С одного из пароходов доносилась тихая музыка…
Раньше в эту пору набережная была заполнена молодежью, много было и пожилых людей, которым не давала спать белая ночь. Теперь только несколько парочек гуляло вдоль крутого берегового откоса, да иногда проходили патрульные солдаты и краснофлотцы.
— Хорошо здесь. До утра бы не уходил, — задумчиво сказал Боря.
Я посмотрел на него: моего всегда бойкого ершистого товарища было не узнать, он казался совсем другим — тихим и мечтательным.
— «До утра», — заворчал я на него, — утром будет у нас с тобой хлопот полон рот. Раз уж решили ехать, надо добиваться своего. Так что пойдем-ка лучше, Боря, спать.
Когда я подходил к дому, птицы со всех сторон, будто соревнуясь друг с другом, уже приветствовали восход солнца.
Мама еще не ложилась спать, дошивала платье тете Кате с первого этажа. Тетя Катя работала поваром в столовой, в продуктах особенно не нуждалась и могла дать за свой заказ полкило хлеба.
— Ты что так поздно? — всполошилась мама. — А у меня уж все сердце изболелось. Спать не могу — все жду тебя.
Я пробормотал что-то нечленораздельное, все еще обижаясь на нее за то, что не разрешила мне поступить в экспедицию.
Мама, видимо, поняла мое состояние. Она бросила шитье и задумалась. Я заметил, как слезы выступили у нее на глазах и потекли по щекам.
— Мама, не плачь! Мама! — гладил я ее по заметно поседевшим волосам и сам чуть не плакал от любви и жалости к ней. Ведь она извелась вся, похудела: ночей недосыпала — все шила, чтобы заработать на лишний кусок хлеба для меня. А я? Нагрубил ей сегодня, ушел, хлопнув дверью…
А мама все плакала и говорила сквозь слезы:
— Поезжай, Коля. Поезжай, если уж тебе так хочется. Только ведь я за тебя же боюсь. Там море, скалы — все может случиться.
Я чуть было не отказался от своего замысла из жалости к ней, но пересилил себя…
На другой день
Здесь едва не вышла осечка. Женщина-врач заставила нас раздеться по пояс, внимательно слушала через свою трубочку.
— Дышать глубже! Не дышать! Дышать! — резко командовала она. Мы старались.
— На работу поступать думаете? — спросила она после осмотра.
— Да, на время каникул, — ответил я.
Врач с сомнением покачала головой и тихо сказала своей помощнице:
— У обоих дистрофия.
Это слово мы хорошо понимали. Дистрофик — значит, истощенный, доходяга.
— Да какие мы доходяги? — не выдержал Борька. — Я до войны боксом занимался. Смотрите мускулы: во! — согнул он руку в локте.
По правде сказать, никаких боксерских мускулов я у него не увидел, но в свою очередь резонно заявил врачу:
— Поступим на работу, получим рабочую карточку — сразу поправимся.
Она невесело улыбнулась и стала что-то писать.
Борька незаметно толкнул меня в бок и подмигнул — клюнуло, мол.
— Уф! Пронесло, — с облегчением вздохнул я, когда мы вышли в коридор со справками в руках. — Хорошо что не спросила, куда поступаем, а то бы ни за что не дала.
— Это уж точно, — согласился Боря и забрюзжал: — Дистрофики, дистрофики, а где сейчас найдешь жирных? Сама она настоящий дистрофик — кожа да кости.
Старый, дребезжащий, подпрыгивающий на стыках рельсов трамвай с кусками фанеры на месте разбитых стекол вез нас на Факторию, в управление тралового флота, за восемь километров от города. Линия была одноколейная, и трамвай подолгу стоял на разъездах, ожидая встречного. В вагоне вместе с нами ехал восьмиклассник из нашей школы Толя Гулышев.
— Куда направились, братцы-кролики? — поинтересовался он.
— В траловый флот.
— Уж не в экспедицию ли поступать?
— А ты что, тоже туда? — обрадовались мы с Борисом.
— Я уже работаю там, — со скромным достоинством ответил Толя и, немного помолчав, добавил: — Третий день.
Мы с завистью смотрели на него. Кто знает, примут ли нас, а он-то уж наверняка поедет с экспедицией.
Одет был Толя в старенький ватник, рабочие брюки и видавшие виды сапоги, но все это сидело на нем ладно, аккуратно, а серая кепка с «соломбальским» заломом придавала ему даже щеголеватый вид.
Черноволосый, быстроглазый, всегда улыбающийся Толя был заядлым голубятником и лучшим футболистом нашей улицы. Все голубятники от улицы Урицкого до Поморской — народ лихой, отчаянный — знали и уважали его. Толя играл в юношеской футбольной команде «Спартак». Играл он здорово — просто залюбуешься. Но это было в прошлом году. Теперь все было иначе: в футбол с полуголодного иждивенческого пайка не заиграешь!