Родина имени Путина
Шрифт:
Сейчас ему казалось, что этого интеллигентика по имени Илья он не раз видел в этом сне, но не убитым, а живым встречным. Алексей злился на Никиту, как тот мог доверять сидящему напротив пассажиру, который любит себя и очень хочет казаться своим. Тем более сегодня, когда Громов в розыске, когда заряжены деньги за его поимку, когда установлен круг общения и контакты. Какая сентиментальная глупость верить людям и не сомневаться в дружбе.
«Какой идиот, — думал Илья, улыбаясь соратнику. — Но Никита ему верит даже сейчас, когда менты, чехи и шафки [4] шерстят Москву в его поисках. Бери этого дурачка брутального,
4
«Шафки» (жарг.) — участники движения «Антифа».
Илья был ровесник Алексея. Тепличный, немного женственный юноша, похоже, воспитывался в тяжелой материнской ласке, временами мечтая о непознанной широте и дубильности отцовского ремня. Сия психическая потребность вкупе с парочкой комплексов предопределили политические амбиции молодого человека.
Он был бесспорно талантлив, бойко писал и убежденно говорил, но не хватало страсти и уверенности — родных сестер бесстрашия. Он был слишком амбициозен для журналистики и слабоват для политической борьбы. К тому же у него были убеждения, что для одних становятся крыльями, а для других горбами, от которых очень хочется, но нельзя избавиться. Вспоминая свою последнюю сознательно пережитую десятилетку,
Илья иногда сомневался в безупречности выбора биографии. Почему он, такой красивый и способный, должен мотаться на метро, пить пиво с небритыми «партизанами», тусоваться в съемных комнатах, когда мог бы блистать в кабинетах на Старой площади, печалиться о судьбах России из окна бронированного «Мерседеса» и телевизора.
«Илюша, не так все быстро. Не спеши. Все будет, — нашептывало тщеславие. — Чтобы оказаться на кремлевском ужине избранных, надо хорошенько промариноваться в темноте, под гнетом и в сырости, потом быть насаженным на острое или для прожарки быть брошенным на решетку. И лишь потом таким загорелым, на золоте, в окружении лучших вин и женщин быть вкушенным устами правителей».
Илья рад был гнету и сырости, стерпел бы социальный полумрак, и даже, наверное, слабо бы протестовал быть насаженным., ноонне был готов жариться ни на решетке, ни за ней.
Никита уверенно вошел в кафе, не оглядываясь и не запинаясь. Молча раскидал рукопожатия и устроился в кресле. Казалось, он был немного растерян и подавлен. Таким друзья его видели редко.
— Как ты? — улыбнулся Илья.
— Ничего, пройдет, — хмыкнул Никита и отхлебнул из чашки угрюмого.
— Что-то нужно? — Илья снова сделал заход на разговор.
— Деньги нужны, — прищурился Громов.
— С деньгами сложно, — промямлил Илья.
— Зачем тогда спрашиваешь? — одернул его Леха и, обращаясь к Никите, продолжил. — Есть заказ на две «тэтэхи» и «калаш». Сделаешь? Платят нормально, люди проверенные.
— «Калаш» есть, с «плетками» сложно, надо искать. Им одноразовые?
— Ну, кто ж тебе скажет, — оскалился Леха. — Но, думаю, явно не для парадов.
— Слушай, Никит, — снова влез Илья. — А шафка и чечен — это ваша работа?
— Не старайся постигнуть тайны, не будут почитать
В ту же секунду у Никиты зазвонил телефон, один из трех одинаковых. Лицо парня расплылось радостью, он ответил: «Привет, Зай. Все хорошо. Да, мы тут кушаем. Отмечаем то, что предстоит отмечать. Студент тоже с нами. Прекращай, это мой близкий. Закончу — перезвоню. Целую».
— Привет от Женьки, — подмигнул Никита товарищам. — Илюха, не любит она тебя. Взаимностью тебе отвечает.
— Не спи и не общайся с женщинами, у которых проблем больше, чем у тебя, — процедил Горячев.
— А ты, если посмотреть, из всех баб на планете самый беспроблемный. Я не прав? Ха_ ха! — вновь за Никиту парировал угрюмый.
— Женька — друг, — буркнул Громов.
— Дружба между мужчиной и женщиной существует, но после нее появляются дети, — Илья достал сигарету, про себя отметив: «Что он в ней нашел? Может, пахнут одинаково».
— Не перегибай. — напрягся Никита.
— Парни, вы слишком глубоко влезли, — назидательно изрек Горячев.
— Вы?! — Никита повел бровью. — Мне казалось, что мы одно целое. Одна мечта. Одна жизнь. Или почувствовал себя цивильным политиком? Даешь интервью, разгуливаешь по фуршетам, свиту себе завел: певца, юриста и домашнего гоблина. Где они, кстати? В конторе оставил, чтобы явки не спалили?
— А ребята тебя уважают, — насупился Илья.
— Хочешь, я им за это РГД подарю с автографом, пусть мразь какую-нибудь взорвут. Польза хоть какая-то. Ствол не дам — поранятся или потеряют. Гадов в России больше, чем оружия — не поразбрасываешься. А ты себе новых дурачков найдешь.
— Ты знаешь, я всегда выступал против террора. «Русский образ» — это легальная политика, я не осуждаю тебя, но и поддержать не могу.
— Ты хочешь расшевелить это болото своими заумными прокламациями про «братьев сербов», «белое движение» и прочую хрень нафталиновую? Ты думаешь, что пять раз в году, кучкуясь с черными флагами и вегетарианскими плакатами на площади Грибоедова, можно добиться, чтобы система не уничтожала нацию, чтобы повыкидывали отсюда Кавказ, чтобы менты перестали пытать и насиловать, а судьи отправлять на пожизненный эшафот русских парней и девчонок?
— Мы — православные! Должны по возможности обходиться без крови.
— В том-то и дело, что у нас нет такой возможности! Мы на войне, на подлой и почти проигранной. Пистолетный выстрел — это лишь наша ответка на десятки ковровых бомбардировок. Мы закапываем по миллиону наших в год, а они — от силы дюжину заколбашенных гадов. Слишком много пролито русской крови, чтобы требовать от нас травоядности.
— И что в оконцовке? Тебя убьют или посадят.
— Лешка останется, — Никита кивнул на соседа. — Да и мало ли русских парней, у которых некрасиво метет язык, зато не дрожат руки. Вот бы еще пару судей заделать и фэбосов не ниже полканов из отдела «Э». Если они боятся голосовать совестью, мы заставим их голосовать страхом. И мы всегда будем на шаг впереди: инициатива всегда принадлежит смертникам.
— Да вы с этого тупо кайфуете. В «Зарницу» не наигрались? Риск, адреналин. Террор — это тупик. Вам, что водку пить, что на пулемет бросаться, лишь бы с ног сшибало. А мы живем и боремся ради революции. Да, мы кучкуемся и митингуем, но это только начал. И я горжусь, что на мне нет крови!
— Не испачкаешься чужой, замарают собственной, — вяло констатировал Алексей.
Но интеллигенток продолжал, словно не слышал последней реплики:
— Террор — это как секс: грязный кайф на короткой дистанции. А революция — это любовь, чистая, страстная, далекая и подчас безответная!