Родина
Шрифт:
Она записалась на заочные курсы взрослых по подготовке за среднюю школу. Но ее самостоятельные занятия дома шли туго. Память была уже не та, да и мешали разные домашние неустройства. Болели дети, двое из них умерло, в последние годы жизни сильно болел муж: жестокий ревматизм, который в молодости негде было лечить, совершенно доконал его. Забота о семье целиком легла на плечи тети Насти.
«И швец, и жнец, и на дуде игрец», — шутила она.
Хотя она никому не жаловалась, временами ее охватывала такая усталость, что никакие занятия не шли на ум.
В конце тридцатых годов тетя Настя
Когда в Кленовске был построен завод-гигант, тетю Настю одной из первых перевели туда. Она стала бригадиром, «учительницей новых поколений рабочего класса», как писала о ней заводская многотиражка. Прошло еще несколько месяцев, и однажды тетя Настя, онемев от изумления, прочла в газете о награждении ее орденом Трудового Красного Знамени за ее тридцатилетнюю работу у станка. Ее чествовали в заводском клубе. Она сидела в центре, за столом, покрытым пурпурной скатертью с золотой бахромой и пышными кистями. Когда после всех дружеских речей, обращенных к ней, тетя Настя поднялась на возвышение, устланное ковром, в груди у нее широко и горячо разлилась радость и благодарность ко всем этим людям, которые сделали для нее такой неожиданный праздник. Об этом она и сказала в своей короткой ответной речи: нет, не тогда она была молодой, когда забитой, угловатой девчонкой, пугливой, как мышь, пришла впервые на завод братьев Черкасовых (смех вспомнить, каким огромным он ей тогда показался!), а теперь молода она и полна свежих душевных и жизненных сил, которым, кажется, долго износу не будет!
Осенью тридцать восьмого года старший сын, Саша, окончив Энергетический институт, уехал в город Комсомольск. Весной сорок первого средний сын, Павлуша, окончил в Москве Архитектурный институт и сразу уехал на строительство.
— Ну, Манюшенька, — сказала однажды дочери тетя Настя, — подняла я вас всех, и ты среднюю школу нынче кончаешь, и я свою заботу наконец осилю, — вот теперь, чую, засяду я, как говорится, вплотную за науку… и, глядишь, к концу сорок первого года сдам я зачеты за десятилетку, и тогда, милая моя, не стыдно мне будет и в партию заявление подать!
Тете Насте помогал в ее занятиях инженер ее цеха, математик, помогал и заводской плановик, — ей трудно давалась математика и экономическая география, — помогала советом и Павла Константиновна.
— Везет тебе, мама, — шутила Маня, — все-то к тебе с дружбой да с добром!..
Потом пришел душный летний день, мертвенно-горький запах пожарищ и неверная, тревожная тишина перед надвигающейся бедой… Появление Павлы Константиновны, доверившей ей, беспартийной работнице, драгоценную тайну борьбы, до дна пронзило душу тети Насти.
«Теперь пришла мне пора за все прошлое добро спасибо сказать!» — решила про себя она. И все, что несколько минут назад заботило тетю Настю, вдруг показалось ей ничтожным и недостойным человека. Побагровев от стыда, она возмущенным голосом закричала на Маню:
— Ну с чего ты тут всякое барахло по всей комнате раскидала?..
…После того как мать и дочь Журавины удачно выполнили ряд поручений подпольного горкома партии по связи с партизанами, все прошлые сомнения тети Насти по поводу ее вступления
— Мне слишком много знать приходится такого, что скорее партийному человеку надлежит знать, — сказала тетя Настя Павле Константиновне. — Дочка у меня комсомолка, а я все еще беспартийная. Душой-то ведь я давно готова… Вот вам заявление в партию, Павла Константиновна…
— Хорошо, мы рассмотрим ваше заявление на партбюро, — ласково сказала Павла Константиновна, — и вызовем вас.
Тетя Настя подивилась про себя: какой тут вызов на партбюро в это страшное время?
Но она была вызвана в партбюро и принята кандидатом в члены коммунистической партии, как полагается по уставу.
Было это в октябре сорок первого года. В погожий день Павла Константиновна зашла к Журавиным.
— Настасья Васильевна, идемте обгорелые дрова собирать.
— Может быть, Маню прихватить?
— Нет, мне нужны только вы, Настасья Васильевна.
На пожарище разбомбленного летом немцами лесного склада копошились горожане, собирая дрова на зиму. В дальнем углу обширного двора, где народу не было, тетя Настя увидела Василия Петровича Орлова и Петра Тимофеевича Сотникова. Оба не спеша распиливали толстое обгорелое бревно..
— А вам, женщинам, мы вот полегче бревешко приготовили, — заботливо пробасил Василий Петрович.
— Спасибо, — сказала Павла Константиновна. — Вот и начнем. Вы пилите потихоньку, Настасья Васильевна, чтобы мы вас лучше слышали. Мы, партбюро, решили сегодня разобрать ваше заявление. Просим рассказать вашу автобиографию.
Тетя Настя тихонько ахнула: вот ее и вызвали на партбюро!
Вся ее жизнь будто вновь предстала перед ней, озаренная светом необычайного торжества. Молчание людей, которые внимательно слушали ее рассказ, безошибочно говорило ей: «Мы верим тебе, ты нам нужна». Потом ей стали задавать вопросы. Она отвечала, как бы видя перед собой длинную, ярко освещенную дорогу прожитых лет. Ей все-все хотелось рассказать о себе: и о своих ошибках, и порой о своем неумении разобраться в деле, и о дурных чертах характера.
Наконец Павла Константиновна просто сказала:
— Отойдите ненадолго, Настасья Васильевна. Вон там много щепок, насбирайте их в мешок.
Тетя Настя отошла и стала собирать щепки, поглядывая в сторону худенькой женщины и двух пожилых мужчин, занятых тяжелой работой, на которых никто не обращал внимания в этом унылом месте, среди глубоких воронок от снарядов и черных навалов обгорелых бревен.
Только она, Журавина Настасья, знала и всем своим существом чувствовала: не было на земле силы, которая могла бы принудить этих людей оставить дело, которому они преданы на всю жизнь, — ведь они сами были — сила.
Слышно было, как на дороге орали и бранились немецкие солдаты. А тетя Настя думала свое. Вот она, большевистская партия, вот она, великая сила, ведущая человека!.. Ни эта грязная фашистская солдатня, ни эти обугленные развалины, ни это страшное ощущение нависшей над тобой беды, когда твою землю топчут лютые враги, ни ужасы мук и смерти, которые они принесли с собою, — ничто, ничто не остановит партию, через все преграды пробьется к честному человеку животворное дыхание партии, ее дела, ее слово!..