Родина

Караваева Анна Александровна

— Как не помнить! — гордо усмехнулся Степан Данилович и поправил на крупном носу очки в золотой оправе. Таких мастеров, как мы с тобой, тогда на заводах не много было. В те годы наша профессия была редкая…

— А вот теперь поручаю Юрия твоему мастерству. Возьмешь его под свое начало?

— Будь спокоен, Алеша, все в него вложу, что сам знаю, — торжественно пообещал Невьянцев. — Да только ты, брат, не раскисай, мы с тобой еще не раз на охоту пойдем.

— Нет, где уж там… — безнадежно вздохнул Алексей Васильевич. — Ты мне сына обещай…

Он тяжело закашлялся, глаза его наполнились слезами.

— Будь спокоен,

слово сдержу, — ласково и твердо сказал Степан Данилович.

Юрий вышел проводить его. Степан Данилович задержался у калитки, — ему стало жалко бледненького, расстроенного юношу.

— А ты в отца пошел, тоже не из бойких, — с ласковой усмешкой ободрил он Юрия. — Отец твой был тихий, а на выдумку в работе дошлый. Будешь так же поступать, многого хорошего добьешься… Ну, будь здоров…

Степан Данилович поправил на носу очки и пошел, солидно постукивая кизиловой палочкой. Голос Юрия вдруг окликнул его.

— Ты что? — удивился Невьянцев.

— Вы не сказали, когда мне быть у вас, а я хочу сегодня же начать.

— Ишь, какой ты, брат, прыткий! Ну, да ладно, приходи сегодня к вечеру.

Невьянцев продолжал свой путь, уже чем-то недовольный. Ему вспомнилось, как он учился мастерству. Первого своего учителя, слесаря Павлуху Каменских, пятнадцатилетний Степан искал для начала целую неделю, — у Павлухи случился очередной запой. От этого сумасброда приходилось все «вытягивать по ниточке». Он учил, когда на него «находил стих», но и за это его надо было благодарить. Потом Степан перешел к пожилому слесарю Шамову. То был медлительный человек, с гулким, как из бочки, голосом и дремучей бородищей, любил говорить притчами, лишних вопросов не терпел и требовал, чтобы ко всему им преподанному ученик относился «с трепетом». Каждый мастер был на свой образец и нрав, и сколько же надо было иметь терпения и настойчивости, чтобы, завися от характера и повадки учителей, копить опыт и набираться мастерства! А этот, видите ли, желает, «сегодня же начать», будто учеба такое простое и легкое дело…

Это смутное раздражение Степан Данилович сохранил на весь день. За обедом он рассказал дочери о своем последнем разговоре с Юрой Панковым.

— Меня, помню, покойный Шамов учил: «Тебе еще грош цена коли мастером себя назвать не можешь… Ты на меня, учителя твоего, снизу вверх смотри, все равно как на икону… В моих руках твоя судьба: хочу — дураком оставлю, хочу — умным сделаю!»

— Ну ладно, — усмехнулась Зина, — то совсем другая эпоха была.

Белолицая, с густым румянцем, с крупными, как у отца, чертами и ярким, словно ягода, ртом, Зина сидела за самоваром, широкоплечая, крепкая, как сам Степан Данилович в дни юности. Только ему тогда не приходилось задориться и спорить со старшими, а эта шестнадцатилетняя, чуть что, сразу свой голос подает.

— Эпоха, эпоха! — проворчал Степан Данилович. — Уж очень вы прытки все! Юрка мне осмелился сказать: «Я уже сегодня хочу начать…» Ишь ты, «я хочу…» А чего хочет учитель твой, ты сначала об этом спроси. Эпоха другая, согласен, но мне, старому мастеру, ты, молодяшка, наособицу окажи уважение, сделай уж такое снисхождение!

— У-у, какой важный! — звонко расхохоталась Зина. — На это, папа, у нас времени сейчас не хватает… А вот и Юра пришел!

— Ну вот, — проворчал Степан Данилович, — уже пришел! Налей-ка ему, Зина, стаканчик чаю. Пей, Юра!

После чая Степан Данилович начал свой

первый урок. За пятьдесят лет заводской работы он мог насчитать не одну сотню учеников, но ученье он со всеми начинал одинаково: первым делом знакомил будущего лекальщика с инструментом по его специальности. Невьянцев привык гордиться своей профессией; кузнецом, сталеваром, фрезеровщиком, по его мнению, мог стать всякий, а вот лекальное дело — что музыка, не всякий может овладеть этим тонким мастерством точности. Гордился Степан Данилович и набором лекальных инструментов, которые носил в кленовом полированном ящике, похожем на футляр для скрипки. Но главной гордостью Степана Даниловича были иогансоновские плитки. В свое время он месяцами копил деньги, чтобы приобрести набор маленьких прямоугольных плиток, которые точно проверяли работу его рук.

— Вот! — торжествующе сказал Степан Данилович, бережно ставя на стол большой плоский баул из темнокрасной кожи. — Вот тут, братец мой, сами контрольные плитки или концевые калибры — наши неподкупные контролеры. Наша, брат, специальность престрогая, как сама правда.

Степан Данилович уже забыл о своем утреннем раздражении. Его бритые тяжелые щеки вспыхнули румянцем. Нежным, словно обнимающим движением он поднял крышку баула. На искрящемся бархате травяного цвета, как рассыпанные лепестки сказочного цветка, засверкали в своих гнездах плитки из драгоценной закаленной стали.

— Вот они, наши контролеры неподкупные, но и водители тоже! Хочешь ты готовое изделие проверить, или рабочий калибр создать, или инструмент на станке установить, или какое приспособление разметить, — всюду они твоему разуму помогут. Только ты глаз свой да руку упражняй, наистрожайше следи за каждым движением своим! Ведь ты, лекальщик, к чему призван? Ты создаешь рабочему инструмент, да не какой-нибудь, а измерительный инструмент. А ты знаешь, братец ты мой, что это такое — измерительный инструмент?

— Точный инструмент, которому рабочий совершенно может доверять, — не задумываясь, ответил Юра.

— Смекаешь, — именно верить, да. Ты, лекальщик, чтобы какой-нибудь калибр довести до его безукоризненной точности, вот этими несравненными плиточками пользуешься, или вот этим микрометром, или вот этим штангенциркулем, или вот этими притирами… а рабочий, которому твой измерительный инструмент дадут, ни о чем таком может и не знать. Он, может статься, еще совсем желторотый, на заводе недавно, и без инструмента он — словно без души. Он говорит: «мой инструмент», как люди говорят: «моя мать», «мой отец». Ведь человек верит безусловно, что мать и отец ему только добра желают, — так же он и инструменту верит. Ежели вообразить так: вот человек вдруг перестал верить инструменту, который держит в руках, — что ж это такое будет? Будет полный развал, чертовщина получится, сумасшедший дом!

— Так на инструменте же марка должна быть, — осторожно вставил Юрий.

— Марка, да! — гордо вскричал Степан Данилович. — У нас на заводе главная марка — моя. А моя марка — окончательная. Инструмент, моей фамилией помеченный, уж никто проверять не будет, — это, братец ты мой, дело такое же верное, как то, что солнце каждый день восходит.

Всегда, говоря о своем мастерстве, Степан Данилович чувствовал себя сильнее, моложе и даже красивее. Невольно расправив плечи, он застегнул на все пуговицы своей старомодный пиджак и горделиво прошелся по комнате.