Родиться среди мёртвых
Шрифт:
— Они не могут этого сделать, — сказал я.
Он посмотрел на меня и ничего не ответил.
— Куда же вы пойдете?
Он пожал плечами.
— Похоже, что теперь каждому нужно заботиться только о себе.
Вкратце он рассказал мне о Перл Харбор.
— Кто-нибудь успел послать телеграммы домой? — спросил я.
— Не знаю. Все средства связи в руках японцев. Они их захватили в четыре утра сегодня. Я на ногах с тех пор.
— А наше консульство?
— Оно тоже закрыто. Кто-то сказал, что служащие ждут репатриации в Интернациональном сеттльменте.
Я сказал:
— Если хотите, вы можете пожить в моей квартире. У меня есть большой диван в гостиной.
— Скоро вам тоже придется переезжать. Вы видели Эймса? Что он говорит?
— Он уехал в Гонконг на прошлой неделе.
— Только Бог знает, что там происходит, — он посмотрел на часы. — Без четверти двенадцать. Они могли бы нам дать двадцать четыре часа. Проклятые желтые гибриды.
— Послушайте, — сказал я, — если вы не найдете ничего другого, приходите.
— Спасибо, — он хлопнул меня по плечу. — Возможно, мы все скоро будем сидеть в одной и той же камере.
Я вышел из его комнаты. Несколько штатских японцев бродили по зданию, словно школьное начальство накануне учебного года.
Я искал Петрова и нашел его в коридоре рядом со столовой.
— Мистер Сондерс, — сказал он, — Мистер Сондерс, мой друг, мой дорогой друг.
— Похоже, что всему конец, — сказал я.
Он пожал мою руку.
— Что будет, то будет!
Я посмотрел вокруг, куда бы сесть. На меня вдруг нахлынула тошнота.
— Вы что-нибудь ели сегодня? — спросил меня Петров.
Я покачал головой.
— Идемте, — сказал он, — идемте со мной.
Я пошел за ним на кухню. Петров вежливо поклонился японцу, стоящему у холодильника, и посадил меня за стол. Он налил две кружки кофе, дал одну из них японцу, предложил ему сигарету и подал пепельницу. Пока тот курил, Петров продолжал улыбаться, качать головой нам обоим, открыл холодильник и сделал мне бутерброд.
— Боюсь, что вы теперь будете безработным, — сказал я ему и впервые понял, что это относилось и ко мне.
— Не беспокойтесь, — сказал Петров, — не волнуйтесь.
— Куда же вы пойдете теперь?
— К генералу Федорову, на время. Это не важно. Совсем не важно.
— А что же важно теперь?
— Николай, — сказал он, — мой сын.
— Он, наверно, будет в армии.
— Да, он проявит храбрость. В этом я уверен, — Петров посмотрел на японца и понизил голос. — Он будет храбро воевать, как русский солдат. А все же это очень тяжело.
Некоторое время мы сидели молча. У меня в голове не было ни единой мысли, только какое-то тупое чувство нереальности, но Петров, кажется, продолжал разговор сам с собой.
— Но все-таки, — сказал он, — не так тяжело, как бывает, когда твой сын трус.
— Хотите другой? — спросил Петров, когда я кончил свой бутерброд.
— Нет, спасибо.
— Может быть немного супа, а? Всегда хорошо есть суп.
— Нет, спасибо.
— Нужно есть, нужно жить, несмотря ни на что.
— Да, наверно.
— Историю нельзя остановить, но также нельзя убивать себя из-за нее.
Я
— Не всем дано образование, — сказал он, — тоже иногда нет матери, которая учит хорошим манерам. И потом, конечно, во время войны…
Слово «война» встало передо мной, как незнакомец, присутствие которого я признавал все время, но которого я не представлял себе до этого момента.
По дороге к выходу мы прошли мимо бара, где четыре японских офицера открывали бутылки с алкоголем; один из них пел, махая саблей, как дирижер палочкой. Я остановился на минуту послушать радио, которое передавало по-английски, и услышал последние несколько слов. «Вы теперь находитесь под японской оккупацией». Передача переключилась на китайский язык, и офицеры встали и чокнулись стаканами. «Банзай!» — закричали они, как будто достигли окончательной победы. Один из них предложил тост. Я не понял, что он кричал дальше, я только услышал «Сан-Франциско», прежде чем они стали аплодировать.
Петров прошел со мной квартал.
— Мне нужно идти обратно, — сказал он, держа мою руку в обеих своих руках. — Я еще не уволен официально. Во всяком случае, вы знаете, где я буду, если смогу вам чем-нибудь помочь…
Я поблагодарил его и еще раз пошел к запечатанным дверям нашей редакции. Наверное, я хотел реально убедиться, что за последние несколько часов не совершилось чуда, которое могло бы изменить ситуацию. На стене я прочел декларацию: «Армия и Флот Японской Империи объявляют, что Японское Императорское Правительство и Правительства Великобритании, Соединенных Штатов Америки и Голландии находятся в состоянии войны».
Повернув назад, я увидел большие толпы людей, молча двигающихся в оба направления. Изолированный город никак не выражал своего горя. Без протеста он впитал горечь и не показывал злости. Лицо, которое Шанхай повернул к своему победителю, было спокойно и без всякого раболепства. Я не помню теперь, как я провел остаток дня. В пять часов я пошел в бар, куда в этот час обычно люди моей профессии заходили выпить коктейль. Это был тот час, когда деловой день закончен и планы на вечер еще не определены. В это время разговор состоял из обмена новостями, повторения сплетен, описания женских прелестей и тянулся лениво. В тот первый день войны это место было полно людей с тревожными, напряженными лицами. Я пробрался к единственному пустому стулу и сел за стол с двумя корреспондентами и бизнесменом из Коннектикута.
— Это не может очень долго продолжаться, — сказал один из них, как будто он говорил о скучном спектакле, который обязан был смотреть.
— А пока мы как раки на мели…
— Как бы то ни было, наше правительство должно что-то сделать для нас.
— Что?
— Я слышал, что будет репатриация.
— Это относится только к дипломатическому корпусу. Кто будет беспокоиться о представителях прессы?
— Возможно, есть какой-нибудь японский корреспондент для обмена.
— А Перл Харбор! Просто не верится!