Шрифт:
Война
Они жили втроём в старом большом отцовом и дедовом доме: братья, Пётр и Андрей, и четырёхлетний сын Андрея – Ванька.
Пётр, здоровый и сильный, двухметрового роста, с отцовским тяжёлым лицом и неожиданно светлыми глазами – инвалид Афганской войны.
За два месяца до дембеля снайпер попал ему разрывной пулей в левое плечо, и руку почти оторвало. Пока вызвали вертолёт, то да сё – в общем, выжил случайно, одноруким и злым. Комиссовали.
Дома, в большой деревне под Новосибирском, жизнь как-то не заладилась. Сначала болел после ранения, потом стеснялся себя, а потом и привык жить с отцом
Похоронив родителей, Пётр стал ждать брата, стараясь выжить в бедламе, в который вдруг превратилась окружающая действительность. Он выжил: не спился и не сдался трудностям. Вскоре вернулся со службы Андрей. Встретились, порадовавшись и погоревав, попив неделю и, обойдя всех знакомых и родственников, братья стали жить вместе.
Жизнь постепенно налаживалась, и однажды Андрей привёл в дом хорошую, как показалось Петру, девушку, с которой познакомился в городе. Собрали родню, расписались, погуляли два дня и стали жить втроём. Через год у молодожёнов родился сын. Назвали его в честь деда Иваном. А через полгода исчезла вдруг Танька – жена Андрея. Уехала в город и не вернулась. В записке, оставленной под Ванькиной подушкой, просила не искать её. Написала, что не так хотела жить, что Андрея не любила, что устала от деревни до чёртиков и что, вообще, всё… Андрей чуть с ума не сошёл, пил полмесяца и в пьяном угаре хотел застрелиться из батиной двустволки. Пётр вовремя заметил и, хотя и однорукий, заломал брата и посадил его в погреб к «солонине». Андрей выл, как волк, ногтями рыл подкоп, съел за три дня пять банок солонины, выматерил весь свой словарный запас, но, чтобы окончательно не загадил погреб, был выпущен под честное слово. Пётр стоял перед ним, высокий и красивый, единственной рукой прижимая к себе племянника.
– А про него ты забыл? Как же он будет жить-то без матери, да без отца? А? – Ванька прокурлыкал что-то по-своему и потянул руки к чумазому, обросшему в «темнице» бате, и заулыбался, пуская слюни из ещё беззубого рта. Андрюха взял его аккуратно и, полной грудью вдыхая родной прелый запах, поклялся не брать больше ни капли в рот этой гадости.
Всё снова встало на свои места. Братья работали, пацан рос, любимый обоими. Женщины в доме почти не появлялись, хотя мужики они были красивые и хозяйственные. Но Андрей так и не мог простить Танькиной измены, а Пётр никогда и не имел постоянной женщины. «А теперь и не надо», – смеялся он.
Время шло. Ваньке исполнилось четыре года. Рос он пацаном шустрым и весёлым, не любил сидеть и вопросами замучивал и отца, и дядьку.
Однажды, в начале октября, засобирались за дровами.
– Ты, Андрюха, возьми с работы машину, поедем в лес. Мне лесник отвёл пять берёзок на покосе, давай свалим да вывезем. Да я с собой и ружьецо возьму, может, кого и сохотим потихоньку, – он подмигнул Андрюхе и Ваньке, и все весело засмеялись.
В субботу Андрюха подъехал с утра на машине, загрузили пилу, взяли маленько перекусить, в основном для Ваньки. Пётр прихватил двустволку, и все втроём поехали.
– На покосе я выйду пораньше, зайду на барсучьи норы, – сказал Пётр, – ты же подъедешь, Ваньку оставь в машине и иди, свали деревья аккуратней. Как раз я подойду,
Так и поступили. Пётр вылез за полкилометра до покоса и с ружьём пошёл на барсучьи норы. Андрей выехал на лужайку, метрах в ста от деревьев, оставил Ваньку в машине, наказав не выходить, пока он сам за ним не подойдёт.
– На вот тебе пирог с вареньем, компот, дядя Петя наварил же, и смотри через окна на меня. Я буду валить вон те березы. Понял? – Ванька пообещал ждать отца и принялся за еду.
Андрюха взял свой старый, видавший виды «Урал», подтянул цепь и, заправив бачок, пошёл к околку. Три из пяти отведённых деревьев были среднего возраста, их он свалил быстро. Четвёртое было огромно и разлаписто, как туча. Андрюха обошёл его, покумекал, как оно должно лечь, и, вздохнув, завёл пилу.
Как и положено, углубился со стороны завала на треть толщины, выдернул шину и, прогазовав, стал плавно запиливать с другой стороны.
Пётр шёл и улыбался лесу. Он даже был рад, что не пришлось ни в кого выстрелить – нёс ружьё на плече стволами вверх. Он слышал, как надсадно гудит Андрюхин «Урал», и знал, что скоро услышит характерный звук падающего ствола. Он вышел из-за околка и дикий ужас сковал его. Он увидел брата, наклонившегося над пилой у берёзы, но дальше, шагах в двадцати от Андрея, Пётр заметил Ваньку, спокойно стоявшего под клонившейся на него огромной кроной. Ещё десять секунд – и огромное дерево разрубит и растопчет тело пацанёнка безлистыми и острыми, как клыки, ветками.
Кричать бесполезно: Андрей не услышит его из-за визга пилы. Не раздумывая, Пётр мгновенно вскинул с плеча ружье, большим пальцем взвёл курок правого ствола и навскидку, с вытянутой руки, выстрелил в согнутую спину Андрея. Всё это заняло не более двух секунд. Андрей кулем, через пилу, упал лицом в траву. Ещё эхо выстрела не разнеслось по лесу, ещё только крупная дробь-двойка, разрывая одежду, вошла Андрею в спину, раскалывая позвоночник, а Пётр уже летел к Ваньке. Берёза ещё секунду постояла, внутри неё что-то оборвалось, и она с тяжёлым выдохом стала стремительно валиться. Но Пётр, как коршун, схватил Ваньку и успел пролететь ещё метров пять, прежде чем его накрыло самой макушкой дерева. Уууууххх! Когда он пришёл в себя, Ванька под ним дико орал.
– Всё нормально, Ваньчёк, не бойся! Всё нормально. – Он поднялся, ощупал всего Ваньку и, не обращая внимания на себя, побежал к Андрюхе. Опустившись на колени, перевернул брата лицом вверх.
– Брат!.. Прости, брат… Не умирай, прошу! Прости, брат…
На лицо Андрею лилась кровь из рассечённой головы Петра и стекала за воротник. Андрюха вдруг открыл глаза и внятно произнес:
– Ничего, брат. Я знаю – всё! Теперь ты ему отец… – И, закатывая глаза, скороговоркой, запинаясь, добавил, – а я в Чечне в людей не стрелял… боялся… ослика только убил около блокпоста. С пятном на боку был ослик, – Андрей закашлялся, – а сына береги… – и замолчал, захлебнувшись кровавой пеной…
Божий дед
Старый Иван сидел уже долго. Никаких мыслей не было, кроме запавшей в душу и уже изрядно измаявшей: «Зачем ты так?!»
Он морщился, тряс головой, тёр рукой наждачную бороду, пытался думать о чём-то другом, вспомнить что-нибудь, но нет, застя всё остальное, всплывало одно: «Зачем ты так?!»
Вчера он похоронил бабку, рядом с которой жил сколько себя помнил, а сегодня с утра пришёл её проведать…
Так делали все и всегда, и он, не задумываясь, на третий день после смерти, наутро после похорон пришёл…