Родник пробивает камни
Шрифт:
Но даже и тогда, когда Владимир произнесет эти уже заготовленные им слова ответа, в душе он останется твердо уверен, что совершенно не причастен к проделке Махарадзе и Зубарева, которые так жестоко отомстили за оскорбленного друга.
Если бы Владимир успел вовремя подскочить к чану с нитролаком и остановить руку Зубарева, когда он вошел в красильный отсек цеха, то ничего не произошло бы. И не шагать бы ему сейчас по заводскому двору с тяжелыми вопросами Таранова и его смутными, как далекое эхо в лесу, ответами.
Таранов принял его сдержанно и несколько настороженно. Вопреки ожиданию
— Я слышал, у вас какие-то неприятности на киностудии?
— Да.
— Конфликт с режиссером-постановщиком?
— Конфликт неразрешимый. — Владимир вяло улыбнулся, следя за выражением лица Таранова. А сам думал: «Начинает с подходом. Постелет мягко, а уложит спать на камни. Ну что ж, давай…»
— Это хуже. — Таранов потер лоб и щеки жесткой ладонью. — Может быть, еще можно чем-нибудь помочь?
— Спасибо. Поправить уже ничем нельзя. Я в полном нокауте. — Владимиру начало казаться, что совершенно напрасно зловещая улыбка Бурыгина заронила в его душу резкие опасения и тревожные предположения. Это было видно по глазам Таранова, по его усталому и «свойскому» лицу. С таким выражением лица не толкают в яму, а, наоборот, вытаскивают из нее.
— Конфликт творческий, производственный или… личный?
— Личный. К тому же здесь замешана девушка. Под ударом была моя честь и честь режиссера.
— Ну что ж… В общих чертах все понятно. С расспросами не лезу, с советами не набиваюсь. Я вызвал тебя, Володя, чтобы задать один вопрос. Всего один вопрос.
«Тебя… Володя…» — два эти слова теплым ветром пахнули в душу Владимира.
— Я слушаю вас, Николай Петрович.
— Зачем вернулся к станку?
— Вопрос более чем странный. Тем более когда он задан секретарем парткома. Вам что, уже больше не нужен рабочий, чей портрет и сейчас висит на заводской доске Почета?
Таранов встал из-за стола и, как предполагал Владимир, когда шел через заводской двор, подошел к распахнутому окну. Но встал не спиной к Путинцеву, а лицом, скрестив на груди сильные загорелые руки.
Владимир понял, что разговор, во имя которого он был вызван, только начинается. Насмешливая, вялая улыбка искривила лицо Таранова.
— Я понимаю тебя: приверженность к его величеству Рабочему классу, который принял тебя в свои ряды в ранние юношеские годы и прочно поставил на ноги… Любовь к своему… я особо подчеркиваю — к своему прославленному на весь мир заводу, к его славному коллективу… Чувство товарищеского локтя… И еще многое и многое другое позвало тебя назад, к своему станку. Ведь так?
— Так, но без этой… словесной помпы и плакатности, — подавленно ответил Владимир, который уже смутно начинал догадываться, куда повернет Таранов после такого пространного и нарочито витиеватого вступления.
— А я тобой недоволен. Очень недоволен!.. Ты поступаешь малодушно. Как капризная гимназистка, которую незаслуженно обидели.
— Не понимаю вас, Николай Петрович.
Таранов прошелся по длинной ковровой дорожке
— Ведь ты уже актер. Профессиональный, дипломированный актер. Ты способный человек. К своей цели ты шел годами, через огромные трудности. И вот наконец мечта твоя сбылась. У тебя в кармане диплом столичного вуза. Авторитетные люди тебе сказали, что ты талантлив, что из тебя получится толк, если ты целиком отдашься искусству и будешь трудиться, как ломовая лошадь. Трудиться так, как нужно трудиться везде, чтобы достигнуть успеха…
— Все это я слышал от моих учителей, — уклончиво ответил Владимир, наблюдая за проворными пальцами Таранова, которыми он стискивал мускулы своих рук.
— И все-таки ты спасовал, в самый ответственный момент поднял руки… Не так ли?
Дождавшись, когда Таранов посмотрит на него, Владимир спросил:
— Вы дали распоряжение коменданту, чтобы меня выписали из общежития?
Таранов остановился так резко, будто в боку у него кольнуло.
— Да, помню… Я давал распоряжение коменданту… — Он словно нарочно сделал затяжную паузу, чтобы хоть ненадолго поставить Владимира в напряжение. — Я распорядился, чтобы оставили за тобой прописку в общежитии даже в том случае, если ты уже никогда больше не будешь работать на нашем заводе. Более того, оставить эту временную прописку даже тогда, когда ты будешь не в Москве, а в другом городе.
— Зачем она мне, эта прописка, если я буду в другом городе?
— Зачем?! — Таранов загадочно, как-то грустно улыбнулся. — Эх, Володя, Володя… Москва тебе еще пригодится. Ой как пригодится!..
— Пригодится?
— Ты что думаешь, зря из дальних архангельских Холмогор шагал зимой в столицу с обозом мужиков молодой помор Михайло Ломоносов? — Подойдя почти вплотную к Владимиру, Таранов остановился и спросил уже с плохо скрытым искренним раздражением: — А на кой черт Белинский приехал из своих захолустных Чембар в Петербург? Разве только затем, чтобы получить чахотку и сгореть в тридцать семь лет? А молодой Чернышевский?! Пожаловал в Петербург из Саратова для того, чтобы в один распрекрасный день быть подвергнутым гражданской площадной казни?! Для того чтобы на глазах у притихшей толпы над его головой, как символ позора, сломали саблю и в кандалах отправили в острог как государственного преступника?! А гениальный Суриков зачем на лошадях из Красноярска проделал мучительный путь в Петербург?.. — Таранов достал сигарету, размял ее дрожащими пальцами и прикурил.
— Не вижу связи, — ухмыльнулся Владимир.
— А ты подумай и найди ее. И если ты по-настоящему умен и талантлив, то поймешь, что Москва — это океан, по которому могут плавать папирусные ладьи и самые мощные современные атомные корабли. Построй твоему Кораблинову или, скажем, Сугробову хоть золотой дворец с хрустальными колоннами где-нибудь в Борисоглебске или Зелепупинске — и они или запьют с тоски, или сойдут с ума от безделия и от невозможности реализовать свой талант, свои силы, свой опыт… — Таранов подошел к столу и, наклонившись над ним, сделал какую-то пометку в календаре. — Теперь-то ты понял, наконец, зачем я как резерв оставил за тобой прописку в общежитии?