Родник пробивает камни
Шрифт:
В душе каждого бушевала ненависть и закипало горе: как Ленин? Выживет ли? Одна-то пуля не так вроде бы опасна, а вторая угрожала жизни. — Петр Егорович выпрямил корпус и, оглядевшись вокруг, строго, как будто с кем-то собирался спорить, продолжал: — Хорошо, что третью пулю, что была пущена в Ильича, приняла на себя работница нашего завода Попова. Она заслонила вождя своим телом, когда он уже лежал на земле. Рана у нее была не опасная. Каплан угодила ей в руку… — Петр Егорович задумался, лицо его сразу стало печальным и усталым. — Скажи нам тогда: «Чтобы спасти жизнь Ильича — вы должны принести в жертву самое дорогое…» И каждый из нас не задумываясь сказал бы: «Возьмите мою жизнь, только спасите Ильича». Но чудес на свете не бывает. Нам оставалось одно: ждать. И мы ждали. Мы просто
Бывало, придем на завод, соберемся кучами и читаем бюллетень о здоровье Ленина. Каждый день, утром и вечером, мы знали, какая у него температура, какое дыхание, какой пульс… Старухи и старики ставили в церквах свечи за здравие Владимира, записывали его имя, когда служили молебен… Все мы ждали и надеялись… Ленин должен жить!.. Не мог он умереть!.. Не имел права.
А двенадцатого сентября мы, михельсоновцы, словно каменный жернов, с души свалили. В бюллетене сообщили, что самочувствие Владимира Ильича хорошее и что больному разрешено немного вставать с постели. И тут мы поняли, что Ленина нельзя застрелить, что ему нужно жить и быть сильным для всей России. Ведь только подумать: и двух недель не прошло, а он уже рвется с постели. И тут, конечно, здорово поработали знаменитые врачи Обух, Винокуров, нарком здравоохранения Семашко.
А восемнадцатого сентября мы плакали. Плакали, как дети. Это был тридцать седьмой бюллетень по счету. У Ильича сняли повязки, и врачи разрешили ему заниматься делами. По этому поводу на заводе состоялся митинг. На митинге было решено: на месте ранения вождя поставить обелиск. Вначале его сделали деревянным. Открыть его решили в первую годовщину Октября — шестого ноября.
И вот дождались шестого ноября. На заводе митинг. Иванов на дворе обтягивал на обелиске шар красным кумачом. Никто не думал и не гадал, что, только что оправившись от тяжелых ран, Ильич в этот великий день приедет не к кому-нибудь, а к нам, к михельсоновцам, где два месяца назад пролилась его кровь. И ведь как приехал? Без охраны. Вышел из машины, на ходу любовно ругнул рабочих за то, что не время сейчас заниматься памятниками, и пошел в гранатный цех, где уже митинг был начат.
Как увидели рабочие Ильича, так и ахнули!.. Боже мой, поднялось такое, что и рассказать трудно. Некоторые от радости рыдали. Не только женщины, плакали и боевики, которые в декабре девятьсот пятого года сражались на баррикадах Красной Пресни.
Ленин произнес тогда речь. Я тебе дам ее почитать. А когда он уезжал… — Петр Егорович озорно посмотрел на Светлану, — мы провожали его тесным кольцом. Случись и на этот раз беда, каждый подставил бы свою грудь, чтобы защитить Ильича. Помню, кто-то спросил: «Владимир Ильич, как же вы без охраны-то?» Он усмехнулся, прищурил свои лукавые глаза и душевно так ответил: «А зачем мне охрана? Я же к вам приехал. Разве поднимется на меня рука рабочего человека?»
И снова видавшая виды, прокуренная трубка Петра Егоровича струила синий дымок, который, поднимаясь, взвивался в зеленую листву густой липы, разметавшей кудрявую крону над скамьей.
Петр Егорович достал свои большие карманные часы, щелкнул крышкой:
— На сегодня хватит. А то в голове будет мешанина. Завтра я проведу тебя в музей завода, потом пойдем по цехам. Когда облюбуешь себе цех и специальность, тогда пойдем в отдел кадров, будем оформляться, потом познакомлю тебя с секретарем комитета комсомола. Выбор профессии, доченька, — это дело серьезное. Тут все должно быть как при хорошей женитьбе — на всю жизнь. А если ошибешься в самом начале пути — так и будешь шкандыбать всю жизнь. А про наш заводской музей скажу — это не просто плакатики да фотографии. Там есть много такого, чего нет в больших музеях. А еще наш музей знаменит тем, что молодые рабочие, те, кто решил твердо работать на нашем заводе, проходят в нем посвящение в рабочий класс, это вроде воинской присяги: там — на верность Родине, в нашем музее — на верность рабочему делу. Делается все это с особым
Петр Егорович поднял над головой руку, словно собираясь сказать то самое главное, что должно подытожить всю его беседу с внучкой.
— Завод Владимира Ильича!.. Это не какой-нибудь только что испеченный шараш-монтажстрой, а колыбель рабочего класса. И входить в него нужно как в храм. Мы стоим на виду у всей планеты. Более чем шестьдесят стран мира каждый год посылают к нам своих вежливых гонцов за нашими электромоторами. И мы продаем. Конечно, за золото. Золото нам пока нужно. Среди рабочих нашего завода есть депутаты Верховного Совета, члены ЦК партии, почетные граждане страны. Так что видишь сама, доченька, что дед твой вводит тебя в хорошую семью, а в семье этой — тысячи и тысячи людей. И этой семьей гордился сам Ленин.
Петр Егорович встал, тронул за локоть внучку в пошел к гранитному обелиску, об истории которого он говорил недавно так искренне и проникновенно. У обелиска он остановился. Помолчал, дожидаясь, пока Светлана, шепча губами, снова прочитает надпись на плите.
— Будь у меня большая власть распоряжаться маршрутами иностранных туристов, да и наших туристов, то я отдай бы строгое распоряжение, чтобы, кроме дворцов и музеев, кроме Кремля да разных там галерей, церквей и всяких там сергиевских и тому подобных лавр, обязательно привозить туристов на это святое место. Пусть ненадолго, пусть минут на десять — пятнадцать, но чтобы все люди, заезжающие в Москву, знали, где и за что пролилась кровь вождя мирового пролетариата. А эти две пули — они намного сократили жизнь Ильича. Вот так-то, доченька, с этого дня мы с тобой, пожалуй, и сделали первый шаг в наш завод-храм.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
После посещения заводского музея Светлана твердо решила идти на завод. Петр Егорович внушил ей такую неприязнь к работе манекенщицей, что при одном только упоминании теткой имени Марии Николаевны она тут же вскипала и обрывала всякий разговор.
И все-таки было страшно. А вдруг после всего того, что рассказал дед о себе и о заводе, она опозорит его старческие седины — поступит и не сможет работать, не выдержит, уйдет… Знают на заводе и ее отца. Знают как лучшего мастера. Имя Дмитрия Петровича Каретникова много раз упоминалось и в центральной прессе.
Пожилой приземистый вахтер в проходной завода не стал дожидаться, пока Петр Егорович предъявит пропуск, за которым он полез в карман.
— Чего это ты, Егорыч? Давай проходи… А эта с кем? — он взглядом показал на Светлану, мягко преградив ей рукой дорогу.
— Со мной, внучка, веду на смотрины.
Широкое рябоватое лицо вахтера расплылось в улыбке.
— Час добрый…
Территория завода, на которой здесь и там были в беспорядке разбросаны кирпичные цехи с широкими, кованными железом воротами и асфальтированными подъездами, Светлане показалась необъятно огромной, непонятной, не такой, какой она ей казалась раньше, когда она еще ребенком была здесь с дедом. Как будто и не Москва, а полигон какой-то, на котором темнели невысокие, приземистые корпуса с затуманенными окнами и мутными стеклянными крышами. Яркая, сочная зелень деревьев никак не вязалась со строениями из потемневших кирпичей и железа.
Впереди и по сторонам медленно проплывали груженные какими-то громоздкими деталями и ящиками автомашины… Мимо, почти перед самым носом Светланы, лихо пронеслись два электрокара, на площадках которых стояли два паренька в спецовках. Стараясь перекричать шум моторов, они о чем-то не то спорили, не то договаривались. Справа в высокие закрытые ворота цеха, куда мог бы свободно вплыть пароход, молодые чумазые парни (каждому не больше семнадцати-восемнадцати лет) забивали футбольный мяч. Был обеденный перерыв, и парни, успев проглотить немудреный обед в буфете столовой, улучили несколько минут, чтобы отвести душу.