Родники
Шрифт:
— Эх ты! — объяснил он с высоты своего девятилетнего возраста. — Взяли — это взяли и есть.
— Куда?
— Да в тюрьму посадили, — ответил Митя. — Разве мало народа сажают?
Это было уже понятно.
— А Дуняша? А Ксения? — спросила я.
— Дуняша, небось, плачет, а мать её, наверное, побежала узнавать, куда отвезли мужа: в Таганскую или и Бутырскую, а то ещё куда-нибудь. Это всегда так жёны бегают узнавать про мужей.
Спокойствие Мити меня поразило.
— Что же ты так говоришь? Разве ты Дуняшу не жалеешь?
— Жалею. А что же мне, плакать о ней, что ли? У нас (он так
Мне представился такой же «угол», как был у Ксении после увольнения Кондратьева с фабрики, и там за столом, покрытым потёртой клеёнкой, сидит Дуняша, одна-одинёшенька, держит на коленях Катюшку, и большие её голубые глаза смотрят задумчиво и печально. Как бы хорошо было, если бы я могла пойти к ней, спросить, как они теперь будут жить! Да вот беда: далеко до Пресни.
— Митя, — спросила я, — до Пресни очень далеко?
Митюшка посмотрел на меня, выпятив немного губу, и присвистнул:
— Рукой подать! Вот как далеко. А что?
— А ты не врёшь? — У меня всё-таки было сомнение в том, что до Пресни «рукой подать».
— Чего я буду врать? На Красной площади бывала?
Я кивнула головой.
— Оттуда по Моховой, потом по Никитской, всё прямо и прямо: вот тебе и Пресня.
— А ты до Кондратьевых дорогу найдёшь?
— А то… Я у них, может, раз пять с Петром Иванычем бывал. Идти, что ли, хочешь? Так пойдём.
Дело решилось так скоро и просто, что раздумывать было нечего. Мама ушла надолго, отец придёт только вечером. Конечно, одной мне идти нельзя, на улицу мне можно выходить только с кем-нибудь из взрослых. Но Митя же знает дорогу! И потом мы не гулять идём, а проведать подружку, у которой случилось горе. Мы скоро вернёмся.
Всё-таки на душе у меня было неспокойно, и при одной мысли, что мама очень рассердится, сердце словно летело куда-то. Вот ведь Митя ходит один по улицам, и Дуняша ходит, и никто им ничего не говорит! Я закрыла дверь на замок, как всегда, уходя, делала мама, ключ отнесла Даниле и сказала, что мама велела отдать, мы с ней уходим.
— Постой, постой, — сказал Данила, — ведь Аграфена Васильевна с час, как ушла.
— И мне велела догонять, мы с Митюшкой пойдём, — беспечно солгала я, поражаясь про себя, как быстро один неправильный поступок влечёт за собой другой. Моё путешествие к Дуняше с какой-то одной стороны казалось мне правильным и неправильным — с другой. Э!.. Что там думать! После разберёмся.
Мы вышли с Митюшкой из ворот. Вид и даже самый воздух улицы показались мне совсем другими: необычайно резко выступали стены домов, камни мостовой, доски заборов с кругленькими сучками в них. Всё было так выпукло и нарядно, словно обведено тонкими чёрными линиями.
Сначала мне казалось, что все встречные смотрят на меня и думают: «Вот девочка пошла одна, не спросившись у мамы». Но когда один старичок спросил меня: «Девочка, как пройти на Пятницкую?», — я поняла, что моё путешествие в глазах других людей — дело самое обычное, и мне очень польстило обращение ко мне взрослого человека. Зная Пятницкую, я постаралась дать ему совершенно исчерпывающие указания, и он поблагодарил меня, сказав: «Ну, спасибо, дай бог
После этого маленького случая я почти перестала испытывать угрызения совести, и мы весело шли с Митей, заглядывая в витрины магазинов, где сегодня всё выглядело так же нарядно, как и проезжавшие извозчичьи лакированные пролётки, на круглых изгибах которых масляно блестело солнце.
Мне очень захотелось подарить что-нибудь Дуняше. Например, розовую ленту, которую я видела в окне магазина: она так красиво была переброшена с одного края витрины до другого и покоилась на белоснежных, пышно сложенных букетами кружевах! Но у меня не было денег, и я пожалела, что не взяла из дома замечательную картинку: собачка с лентой на шее везёт корзиночку, полную цветов.
Я начинала уставать: столько окон, дверей, ворот было на улицах! И я боялась, что мы не туда идём. Наконец Митя остановился и показал рукой.
— Вот и Пресня! — сказал он, и я увидела улицу, на которую выходили большею частью деревянные домики вроде нашего флигеля с маленькими палисадниками перед ними. Окна первых этажей везде были со ставнями. Мы прошли мимо каменного двухэтажного дома, где в нижнем этаже помещалась пивная лавка, а рядом на железной вывеске был изображён блестящий и чёрный сапог и написано: «Чекалин — военный сапожник». Мне казалось, что нам долго ещё идти, как Митя неожиданно повернул во двор и остановился перед маленьким флигельком, по стене которого высоко вились листья любимого маминого цветка ипомеи.
— Тут и живут Кондратьевы, — сказал он. Так уютно и хорошо было в этом дворе, что я оглядела его, прежде чем войти. Чисто-чисто выметенный двор; две толстые раскидистые липы росли между флигельком и большим оштукатуренным домом с крыльцом на улицу. Под липами были вкопаны в землю столик на одной ноге и две скамеечки. На верёвке, протянутой от липы к углу лома, ветерок развевал выстиранное детское бельишко.
— А вот там Никита Васильевич живёт, — показал Митя на два окна этого дома, выходившие во двор. — Эту половину хозяин всю квартирантам сдаёт. И флигель тоже.
Поднявшись на крылечко флигеля, мы постучали. Никто не отозвался, и сердце у меня упало: мне как-то казалось, что раз нет дяди Стёпы, то и никого совсем нет. Но дверь была не заперта.
В маленькой кухоньке Дуняша подметала пол; она выпрямилась, отвела ото лба густые растрепавшиеся волосы, закричала:
— Саша! Ой, Сашенька!.. — И заплакала так горько, таким недетским плачем, что и я заплакала за ней.
Так мы сидели, обнявшись, а Митя стоял и смотрел на нас. От стола пахло только что вымытыми добела досками. В чистые стёкла светило солнце; лучи его ложились на противоположную стену, и там светлые четырёхугольники были обведены радужными краями. В открытую дверь была видна небольшая комната со столом посередине: здесь было гораздо лучше, чем в комнате, где жили Кондратьевы на фабрике. Митя, любивший во всём ясность, прервал наше горестное молчание.