Родники
Шрифт:
Мама боязливо подходит к окну и слушает.
— Ты что слушаешь? — спрашиваю я.
— Ветер очень сильный, — отвечает мама. Я давно слышу какой-то неравномерный далёкий гул. Иногда это похоже на гром, но грома зимой не бывает. Днём со двора гул был слышен сильнее, сейчас он доносится глухо. Лицо у матери тревожное, глаза блестят, она волнуется. Я понимаю, что она не хочет пугать меня. Но я и сама знаю, что это и есть «стреляют».
Отец стоит у открытой форточки, прислушиваясь к далёким залпам.
— Это у вокзалов, наверно… — говорит он. — А
Когда к нам заходит дядя Пётр, мама спрашивает его:
— Ты знаешь, Петя, что там делается?
— Царские войска стреляют по рабочим, — отвечает он. — Вот что там делается. Около Ваганьковского кладбища поставили пушки, бьют всю ночь… Дружинники — боевые дружины рабочих — отстаивают баррикады и, конечно, тоже стреляют; идёт бой.
Выходит, что царь и его войска опять стреляют по рабочим! Значит, царь — такой жестокий враг рабочих… В моей голове зарождается какая-то неясная еще мысль:
— Дядя Петр, а что такое баррикады?
Дядя Пётр начинает объяснять: чтобы обороняться от царских войск, рабочие всюду строят укрепления, снимают с петель ворота, разбирают заборы, выносят из домов ящики, бочки, мебель и всё это вытаскивают на улицу и перегораживают её высоким забором. Это и называется — баррикада.
— Ну, об этом ей не надо рассказывать, — остановила его мама.
— А почему? Надо говорить обо всём, чтобы человек понимал жизнь. Сколько раз спорю с вами, и всё без толку. — Дядя Пётр говорит досадливо, даже со злом. — Вы её учите слушаться старших, говорить правду, быть честным человеком, то есть таким, который не ворует, не лжёт, не обманывает. Главную же черту честного человека — иметь убеждения и бороться за них — вы упускаете. А без этого все ваши высокие добродетели ничего не стоят…
Иногда дядя не приходил подолгу, и по каким-то неуловимым признакам, может быть, по следам усталости на его лице, я узнавала, что там у рабочих положение трудное.
— Неужели подавят? — спросил его однажды отец.
— Вероятно. Рабочие борются геройски, но накануне боя жандармы арестовали Московский комитет большевиков. Нашим приходится обороняться, а это всегда труднее. Правительство же всё подтягивает войска из Петербурга в Москву. Большое упущение, что Николаевская дорога осталась в руках правительства.
Однажды вечером красно засветилось небо, со двора было видно зарево.
— Пресня горит, — сказал Данила.
Пресня! И Дуняша, и дедушка Никита Васильевич, и Катюшка, и Ксения — все там, на Пресне! Я побежала к маме, плача, и долго не могла успокоиться.
Мне страшно за них всех, и тёмные декабрьские ночи, полные опасности, навсегда врезываются мне в память.
…В окошко стучат, и мама идёт открывать дверь. Входит дядя Пётр, заметенный снегом, иззябший. Он снимает пальто и стряхивает с воротника и с усов намёрзшие ледяшки.
— Саня в конторе? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа: — Я только что оттуда! — говорит он.
«Оттуда» — это значит, что дядя Пётр был на Пресне, там, где стреляют и
— Отца у нас в полицию вызвали, — отвечает мама. — Боюсь…
— Бояться не надо. Никакого основания нет за него бояться. У вас тут ещё тихо.
— А там…
— Там большие бои. И большие жертвы. Кондратьев ранен и, кажется, сильно. Руководил боевой дружиной.
— Ой! — мама поднимает руку к лицу. Глаза её широко открыты, и вдруг слёзы — одна, другая — скатываются по щеке.
— Его сюда привезут, — говорит дядя Пётр, — там спрятать трудно; обнаружат-расстреляют на месте.
— Куда же сюда? — нерешительно спрашивает мама.
— Ну… куда-нибудь, — отвечает дядя Пётр. Он садится к тёплой печке, берёт со стола налитый матерью стакан чаю и, обхватив его обеими руками, долго не выпускает.
— Стойко держатся! — горячо говорит он. — Сотни баррикад, не преувеличиваю… Вся Пресня покрыта баррикадами. И — представьте, себе — драгуны и войска: привезённые из Петербурга, часто не выдерживают против наших дружинников.
— Страшно! — говорит мама и вздрагивает: в окно снова стучат. Из коридора она возвращается вместе с отцом, вопросительно заглядывая в его лицо.
— Пустяки, только предупредили, — говорит он, здороваясь с дядей Петром.
И сразу же возникает движение во дворе: кто-то подъехал к нашей двери. Не раздеваясь, отец проходит в кухоньку и откидывает крючок двери. Дверь распахивается, белый холодный воздух течёт по полу. За дверью видны тёмные фигуры. Два человека входят в кухню, навстречу им из комнаты, худой, высокий, выходит дядя Пётр.
— Куда нести? — спрашивают его вошедшие.
Дядя Пётр переводит глаза на мою мать. Она стоит у притолоки, бледная и растерянная, не решаясь на что-то. Вдруг лицо её краснеет до слёз.
Осторожно, заходя спиной вперёд, большой, широкий человек в полушубке пятится, таща что-то тяжёлое, другой, обхватив чьи-то ноги, помогает ему, и вместе они вносят бледного, неподвижного человека.
— …Дальше, дальше несите, в спальню… — шепчет мать.
Я вижу землисто-серое знакомое лицо Кондратьева с закрытыми глазами, широкие брови и руку. Руки поднимается, нащупывает что-то на груди, — значит, человек жив…
Ночью меня разбудил гулкий стук в ворота. По двору к рабочим общежитиям с зажжёнными фонарями пробежали полицейские. Они искали скрывшегося дружинника. К нам они не зашли.
Трудное время
Сколько времени пробыл у нас Кондратьев, я не помню. Дверь в спальню, где он лежал, была закрыта, и только отец осторожно входил туда. На вопросы мамы он сначала отвечал: «Всё так же», — а потом сказал, что Кондратьев «пришёл в себя» и ему лучше, но всё-таки трогать его с места без доктора опасно.