Родной очаг
Шрифт:
— Ой, Галя, Галя! — и прикусила язык, затвердев лицом. — Ты ж видела, какой он… Не сказала я Опанасу Марковичу про председательшу…
— Не сказали? — удивилась соседка. — Как это не сказали?
— Совсем никудышный, как скажешь? Скажу — и добью словом, и в могилу уложу, так ведь? Жаль ее, что не стало, а еще сильней его жаль, что будет убиваться. Чтоб хуже не сделалось, пусть не знает про ее смерть.
— Вы не сказали, так другие проговорятся!
— Кто проговорится, если он едва из хаты выходит, если с людьми не встречается? А тебя, Галя, попрошу молчать. Разве много нужно, чтобы ранить его чуткое сердце?
— Может,
— Не говорила и не скажу, чтобы хуже не стало…
Галя, сколько помнит Станиславу Яновну, столько и удивляется. Удивлялась, когда училась у нее в школе химии и ботанике: ни один ученик никогда не получал оценки ниже тройки, потому что учительница стыдилась ставить детям «неудовлетворительно». А сколько лет Хвощевка знай болтала про Опанаса Марковича! То его видели вместе с председательшей в поле, когда осматривали пшеницу, — будто учитель записался в агрономы. А то они наведывались вдвоем на полевой стан, где скот, — будто учитель уже или ветеринар, или зоотехник. А то вдвоем с председательшей расхаживали в колхозном саду, — будто учитель уже помолог. И если бы Стася глаз и ушей не имела, а то ведь сама не страдала ни глухотой, ни слепотой, да и сельские доброжелатели не страдали («Тут недавно, Стася, плывут в лодке, и Опанас Маркович удочкой рыбу удит, а председательша тоже удочку в руках держит»; или: «Уселись у председательши под вишнями во дворе, такая жара, такой зной, они чай горячий с вареньем пьют»), однако Станислава Яновна лишь посмеивалась в ответ на болтовню. И никакого скандала в доме, и никто посуду не бил никогда, и слезы не текли рекой, и всегда у Станиславы Яновны на крахмальной белизне лица чистая улыбка, словно подарок для всех.
И почему у них не так, как у людей, часто думалось каждому.
Теперь вот, оставаясь дома, остроглазая Галя знай ловила старого учителя, который не просто бродил зеленым подворьем, не просто сидел на лавочке, опершись на палку, а все время порывался встревоженным взглядом из тесного подворья за ворота, на сельские просторы. Этот порывистый взгляд едва не поднимал исхудавшее тело седого Опанаса Марковича и не нес в птичьем полете над землей.
— Маркович, кого это вы высматриваете? — спросила как-то Галя. — Вы как птица, что вот-вот сама из себя вылетит!
Учитель сначала побледнел, а потом затрясся от смеха:
— Как птица, что вот-вот сама из себя вылетит? — Поманил пальцем, а когда Галя приблизилась, сказал тихо: — Нину Танчик высматриваю, да не видно почему-то.
Голос у Гали задрожал:
— Не видно вашей Нины? Не идет?
— Даже не верится, что не видно…
— Говорят, Опанас Маркович, что к каким-то своим родственникам поехала.
— Да и засиделась так? У нее родичи есть в Куманевке, есть и в Чернятине…
— А дорога туда, а дорога сюда, да и здоровье уже не то. — Галя немного оправилась, окрепла голосом. — Председательша для вас молодой осталась, но это уже не первая молодость и не вторая, а третья.
— Ха-ха! — тряхнула учителя волна смеха. — Правду говоришь, что Нина молода и в третьей своей молодости!
Стася не раз ругала Опанаса Марковича, что он мохом обрастает, сидя в хате или возле хаты. И тут муж неожиданно скомандовал: собираемся на рыбалку! А так как сам не мог устроить удочку и наживку, так жена собрала. Раньше на рыбалку одевался в поношенное, а тут и сорочка белая,
— Что ты все удочки забрала, дай хоть одну я понесу! — сердился.
Разглядывал село, ожидающе всматривался в каждого встречного. На берегу Стася сама отперла замок на цепи, сама и лодку столкнула в воду; Опанас Маркович едва греб веслом. Сама наживила червяков на крючки, сама и закинула одну и другую уточки, он лишь берега оглядывал затуманенными глазами, ожидая какого-то желанного подарка из водоворота лета.
Уголки губ у Стаси дрожали, теперь жалела, что в прошлом году не сказала правды про смерть председательши, жалела, что Нина Танчик не может сейчас появиться вон там, на белом песке береговой отмели; пусть бы появилась, чтобы Опанас Маркович не мучился напрасным ожиданием, чтобы ему не было больно.
— Где рыба? — сердился, выдергивая леску из воды. — Или повыловили, или химией потравили, а только нет той рыбы, что прежде…
Да разве сам надеялся поймать рыбу в этой воде? Тут, на речке, хоть куда хочешь заплыви, а из лодки отовсюду видна роща под горой, желтая глинистая дорога, которая опоясывает гору, взбирается по склону к хате под ясенем — гнезду Нины Танчик, из которого вылетала она, заприметив на воде лодку и знакомую фигуру рыбака. Хата и теперь подведена синькой. Опанас Маркович напрягает глаза, что слезятся и туманятся, высматривает, но пусто под ясенем, и желтая глинистая дорога вокруг горы не оживляется подвижной женской фигурой.
— До каких же пор она будет гостевать у своих? — с детской обидой в голосе произносит вдруг Опанас Маркович.
— Кто? — деланно недоумевает Стася.
— Да Нина, кто ж еще! — сердится.
— У нее и спросишь! — отвечает Стася, стараясь возбудить в себе ревность, чтобы этой ревностью не столько себя растравить, сколько утешить мужа. — Так что мы делаем: ждем рыбу или высматриваем Нину на горе?
— Нину на горе! — всхлипывает жалобным смехом Опанас Маркович, который уже и засмеяться не может с прежней могучей силой.
— Ну, я тебе повысматриваю!
И Стася, мучась и глотая давящие слезы, Стася, которая, наверно, никогда не ревновала и не ревнует, с настоящей, а не наигранной злостью бросает удочки в лодку, гребет так, что вода пузырится зелено-серой пеной. Ее отчаяние успокаивает Опанаса Марковича, его лицо освобождается от застоявшейся печали, он бубнит:
— Вечно женщины чего-то не поделят, нечего делить…
— Высматривает! Нина где-то в Куманевке или в Чернятине, ездит по родичам, а он высматривает!
— Кто ж ее хату стережет и на огороде хозяйничает?
— А как же, хата убежит! Нет добрых людей огород обработать? Иль, может, тебе не терпится ее кур просом покормить?
От речки Стася ведет Опанаса Марковича, обхватив полуувядшей рукой за стан, а он почти валится на ее плечо-подпорку. Пройдут немного — и остановятся, старый учитель порхает взглядом по встречным, выискивая кого-то, а Стасе стыдно и тяжко, словно на высохшие ее плечи свалилась и еще какая-то невидимая гнетущая ноша, что вот-вот оборвется…