Родной очаг

Гуцало Евгений Филиппович

Дед Гордей будто и не слышит разговора, — уши ему завесило седым облаком.

— Дитятко, успокойся, — говорит мать, — ветер себя в обиду не даст.

Бежит в хату, приносит тарелку и разрисованный красными вишнями большой половник, наливает из закоптелого горшка молочных галушек.

— О! — и слезы на ресницах мерцают, как мокрый снег. — Садись, батько-ветер Данило! Веешь всюду, а дома лучше всего!.. Ешь, мама еще добавит, ешь, в погребе есть и простокваша в крынке, и хлеб есть в посуднике, и старое сало в мешке в кладовке висит на крюке, и сушеные яблоки-груши прошлогодние еще не съели, есть пшено, ты ешь, ветер-батько, ешь, батько-ветер…

И слезы брызжут из глаз.

Овраг затоплен разнотравьем, что плещет в грудь, на его волнах покачиваются белые, розовые, красные и желтые цветы, как будто вспыхивают отблески на поверхности теплого моря, над морем этим зеленым летают аисты, а вон там — поодаль — они расхаживают стаей, похожие на крылатые цветы, которые тоже покачиваются под ветерком; дед Гордей в море трав — одетый в полотняную рубаху, с облаком седых волос на голове — похож на аиста, только он больше настоящего, вы оба обвешаны сумками, в которые на рассвете собирали травы и цветы в овраге, где скотина не вытаптывает зелень, где зелень свободно пьет ночью острый свет далеких звезд и густое лунное молоко, до рассвета купается в целебных росах и днем нежится в солнечном тепле, этот овраг похож на открытую

жилу в груди земли, над ним растут дикие груши, терн и шиповник, а сам овраг — жила Княжьей горы — прячется в ее могучих недрах, и каждую весну разливается это живое буйство разнотравья; вы взбираетесь по склону оврага, что густо заплетен тысячелистником, где играют пчелы на невидимых медово-пахучих струнах; вот уже и среди терна наверху, а за терном стелются весенние поля, от которых глаз не оторвать; вон и ваше село виднеется, а дед и говорит, что тут, над оврагом, когда-то до революции да и после революции стоял хуторок, теперь уже нет его, и тебе не верится, что тут стоял хуторок, потому что вот, скажем, Княжья гора стояла — и стоит, село было — и есть, дед Гордей жил — и живет, точно так же Днепр тек — и течет, точно так над Княжьей горой, над Днепром и над дедом Гордеем простиралось и простирается небо, все это не исчезло — и не исчезнет, вот и хуторок должен быть, нужно только уметь увидеть. А дед Гордей, обвешанный сумками с травой и цветами, говорит, что когда-то его было хоронили на том хуторке, а ты спрашиваешь, как это могли хоронить деда Гордея, когда он рядом с тобой идет, живой, непохороненный; и ты, смеясь, хватаешь деда за полотняную рубаху, за штаны, а он, приоткрыв улитки-створки глаз, говорит, что хоронили его давно, еще подростком, усы едва начали прорастать; ну одели его в дубовую рубаху, застланную внутри белой материей, руки на груди сложили да и понесли с хуторка, ранней весной это было. А вы, дедуля, помните, как вас несли, как же вы помните, если на вас дубовую рубаху надели, странно одевали, теперь вот если кого-нибудь оденут, то он уже ничего-ничего не сможет увидеть из той рубахи, как же вы увидели, ну и глаза у вас; ага, глаза у меня, говорит дед Гордей, все видели тогда в небесах синих, жаворонки как раз в ту пору вернулись из теплых краев, трепещут комочками вверху и так поют, что страх как славно, кажется, никогда бы не умирал, гляжу я в небеса, а меня несут дядьки на плечах, и дубовая рубаха пахнет свежей стружкой, дикие гуси тянутся надо мной к Днепру, одна за другой утиные стаи пролетали и так легко дышится, и такой ветер в груди, что, кажется, легкий и взвихренный, полетел бы вместе с дикими гусями к Днепру, понесся бы в утиной стае; а как до села нашего стала доходить процессия, жалобно заголосили женщины, мать с батьком заплакали-зарыдали, и даже дядьки заплакали, а их много собралось на мои похороны из соседних сел, плачут, что такого молодого несут на кладбище, помер, жизни не изведав, и мне самому в дубовой рубахе, захотелось плакать, уже и аисты в небесах не радуют, и лететь в утиной стае к Днепру не хочется. Этой вот дорогой тогда шли, по которой сейчас с тобой идем, вот тут ветряк стоял — уже нет ветряка, сгорел в прошлую войну, а случилось все тут еще в позапрошлую войну и случилось такое, что тебе и понять нынче трудно, завтра поймешь, когда разумом созреешь, а случилось, что положили меня в дубовой рубахе под старым тополем — давно уже нет того тополя, — плакать перестали, и словно ураган налетел: крик, и гвалт, и стрельба, такой шум кругом, кони ржут, скот ревет, кто-то бежит, я лежу, потому что сказали мне, «покойнику», лежать, лишь небо над головой вижу, а в небе что: в небе воронье под кудрявым облаком вьется, вихрем взлетело в высоту, — ну, думаю, воронья богато, а потом сила какая-то подхватила меня — чего вылеживаться под вороньем, когда бой кругом, когда процессия уже и вовсе не процессия, да и не покойник я, а живой-здоровый, и даже саблю старую казацкую держу в руках, эта сабля терла мне бок от самого хуторка; господи, что тут творилось, возле ветряка, тех реквизиторов, что от Центральной рады, побили-посекли, как капусту, ведь никто из банды не боялся похоронной процессии, они тут беспечно разбились лагерем и полдничали, с горилкой, хлебом и ветчиной, что по людям награбили, значит, полдничали, а процессия по ним и ударила, кто чем мог, кто что спрятал под полой — там карабин или обрез; постреляли и порубили их, говорю, как капусту. Теперь уже наши не плачут и не рыдают: все кинулись к скотине, что реквизиторы забрали у людей для немцев, — кто свою корову нашел, кто телку выводит, кто овечек своих собирает, иные узду на коня надевают — и кони были отобраны, — кто прямо садится на воз с печеным хлебом или на тачку с пшеницей на посев — ведь бандиты все отбирали у людей; садятся на возы — и но-о, чалые, и вьйо, карие, а кони ржут, скотина мукает, овцы блеют, такой рев стоит, будто судный день настал; а дядько какой-то в свитке внакидку, крестик на шелковом шнурке болтается, бегает от воза к возу и все спрашивает — зерно в тех мешках или, может, деньги: у него не реквизировали ни волов, ни коней, только деньги, так он теперь бедный, как церковная мышь, — шарит, нет ли в каких мешках денег, ему говорят, что нет, одно лишь зерно, лишь печеный хлеб в мешках, ведь никто на такой страшной ярмарке не дал бы ему лазать по мешкам, тут бежать нужно, пока гайдамаки с немцами не подоспели, пока без суда и следствия не постреляли всех; а у нас коня забрали с хозяйства, нам без коня как без рук, и я в тот водоворот кинулся; конь под седлом стоял привязанный к коновязи возле ветряка, бегу с того побоища, а батько, мать еще остались: у них овечьи кожухи забрали, вот они их и ищут, как тот в свитке свои деньги; вскочил я в седло, ударил босыми пятками коня — и на Княжью гору, ведь кто куда от ветряка бежал, а наши сельские, что с коровами и лошадьми, все больше на Княжью, боялись и немцев, и гайдамаков. А на околице — побоище: убитые лежат вразброс, и нигде ни души живой, лишь воронье вьется под тучами. Пока я стерег коня, в лесу прячась, батько с матерью еду носили, в селе тогда творилось такое, что и не рассказать: каратели явились, а кого покараешь, если народ разбежался после такой ярмарки, но все равно без жертв не обошлось… Вот так меня когда-то несли этой дорогой в дубовой рубахе, вот так хоронили, ха, у нас народ — это целый клад ума, еще не такую процессию устроит, чтобы врага обмануть; а я вот теперь пешком сколько хожу там, где меня когда-то на руках несли, травы собираю и сушу, как мой батько собирал, как батько моего батька собирал, наш прадед тоже в древние времена собирал — он казаков лечил на Запорожской Сечи, это у меня, как бы сказать, еще запорожское умение. Дед Гордей рассказывает, и гудят над ним пчелы, потому что в сумке у него пахучие цветы и травы, идет в их музыке.

И вот уже село: из открытого окна какая-то веселая женщина смеется по радио, смеется громко, радостно — что ей до рассказа деда; проезжает мимо автобус со снопом пассажиров, чуждым дедовым думам, а тебе кажется, будто каркает воронье, что когда-то над ветряком и кровавой ярмаркой вихрилось, и ты тайком касаешься не заправленной в штаны дедовой полотняной рубахи — то ли ищешь у него защиты, то ли самого деда Гордея хочешь защитить от черного воронья, и так вы идете — дед Гордей в запахах трав и пчел впереди, ты позади

в тех же запахах и густой музыке…

Княжья гора выгибает медвежью спину на краю села, но начинается сразу за их усадьбой, за огородом. Огород будто разогнался под гору — и перехватило дыхание, он обессилел, зацепился за ближние утесы, распластался рябым рядном, на котором вороньим крылом блестит чернозем, желтеет суглинок, вырванными из лисьей спины рыжими комьями светится глина, скользко взблескивает вязкий ил, застывшими струями в разные стороны брызнуло мелким пепельным песком. На меже, похожей скорее на ограду, в полыни и лебеде навалены всякие пни и камни, что за многие годы выкопаны на огороде, еще всякие кости — попробуй угадай, чьи это кости, каких виданных или невиданных зверей, если эти кости так и прут из земли, хоть выкапывай их весной, хоть осенью, они не исчезают, словно земля родит не только картошку и подсолнухи, но и желтые и белые кости, будто где-то там, в темной ее глубине, рождаются звери, там живут, умирают, а на белый свет приходят вот такими костями, что оградой улеглись на огородной меже. А еще в той ограде угластые камни, которые то ли в земле сами обтесались, потому что земля умеет и тесать, то ли в каких-то пещерах их когда-то рубили и тесали, и они растерялись повсюду, — вон дед Гордей, баба Килина и ты с матерью находили их и находите, сбрасываете на межу, — больше некуда. А еще среди камней и костей какого только нет железа, не совсем изъеденного ржавчиной: тут и обломки всякого разбитого оружия, и рваный металл осколков, и снаряды, и патроны, и мины-тарелки, и боевые замки с истлевшими пружинами, и стволы, и железные ободья, — земля не переставала и не перестает плодоносить этим ломом, извергая его из своего лона, и кто знает, сколько его еще осталось в темной глубине, где минувшие века не спят, а собрались вместе и посылают в белый свет свои подарки… В детстве ты стоишь на огородной меже, на этой ограде, устремляясь взглядом и душой на Княжью гору, закрывающую небосклон так, как мать закрывает от солнца ладонью лоб, но ограда не пускает, вцепилась в тебя с непреоборимой силой. Княжья гора перед глазами точно картина, которую хочешь увидеть вблизи и остерегаешься, — не только загадочностью от нее веет, но и страхом, пронзающим грудь, и хоть стоит мягкий день, но с Княжьей горы словно обваливаются каменные громы, и каменными громами обваливаются на твою память легенды и предания, которые доводилось слышать про Княжью гору, из тех былей и небылиц перед взором твоим проходят волки и медведи, хищные и мирные птицы, грабители и разбойники, половцы и татары, выходят духи чистые и нечистые, всякие лесные чудища, что боятся дневного света и таятся в глухих пропастях, а еще диковинное лесное эхо, которое не что иное, как чьи-то таинственные голоса, но никому не дано увидеть, каким химерным чудищам принадлежит это долгое и прозрачное, хрустального звона лесное эхо. Ты жаждешь очутиться среди таинств Княжьей горы, там, где твой батько бродит ветром, где живет твой батько-ветер, хочешь встретиться с ним, ощутить прикосновение ветра к лицу и рукам, услышать его прохладный родительский шепот, ведь должен батько сказать своему ребенку добрые и такие нужные слова шелестящим языком ветра, в тебе от ожидания встречи с батьком-ветром звенит и едва не рвется какая-то струна, но ты почему-то не можешь полететь на Княжью гору, не можешь оторваться от ограды, ноги твои в землю поврастали, как поврастали картошка и подсолнухи, вишни и яблони. О батьку-ветер с Княжьей горы, видишь ли своего сына вот тут, под горой?

У подножия Княжьей горы стоит шатровый ясень, будто пожилой богатырь, а под ясенем хатка старая в ржаво-рыжей черепице, точно в клетчатом платке, дверь в хату настежь открыта — свободно птице влететь, свободно впорхнуть цепкому ветру, свободно путнику войти…

Заграно, забубнено, бояри побуджено — Встаньте, бояри, встаньте, Коники посідлайте, самі убирайтесь, Бо приїдемо ранком попід високим замком, Будемо замки ламати, Марусину діставати…

Баба Килина всегда поет эту песню, когда ведет тебя за руку мимо этой хатки под шатровым ясенем. Здоровается со старенькой, как сама, Онисей Гайдаржею, что выходит из хаты к воротам, и ткут они, давние подружки, тихий разговор, да и, кажется, проблескивают в их речи нити серебряные и золотые, белые и черные, а также зеленые и красные. Серые глазки глубоко сидят в подбровье у седой Гайдаржи, колесом согнутой, и дрожит в глазах по росе-слезинке. Всегда в глазах зеркальная роса — весна ли, осень или зима.

Пусть весна, пусть осень, пусть зима, а баба Килина сидит с подружкой Онисей Гайдаржею; снуют и снуют цветистые нити беседы, а из того разговора прорастает зелень-рута их отлетевшей когда-то жизни, в которую тебе, кажется, не заглянуть, но все же заглядываешь, уж такие в их беседах нити волшебные, что ткут и ткут живо минувшее…

У садочку дві квіточки На світанні були Та горілочку пили, За малую та часиночку Найшли собі родиночку…

Однажды в вишневый осенний вечер, далекий-предалекий, конь вороной ступал через пылающий багрянцем лес на Княжьей горе, сквозь шорохи и страшные вскрики листопада. Сколько раз конь вороной ходил этой дорогой — будь то ночь лупоглазая, как сова, будь то рассвет пугливый, как полет кряквы над Днепром, — потому и знал эту дорогу каждым подкованным своим копытом, каждой чуткой жилкой, но сейчас пугался и фыркал. Уж не тех ли боялся людских теней, что в шестеро рук вели его под уздцы? Вывели из леса к подножию Княжьей горы уже в сумерки, когда тьма выросла густой коноплей, вывели как раз к огороженному жердями двору, привязали к воротам, растаяли во мраке ночи, а вороной уздечку зубами грызет, а вороной тяжело приседает, словно с перепугу, что дорога перед ним вот-вот разверзнется.

И возвращалась Онися домой — навещала родичей в соседнем селе, вот и хата близка, у ворот коня приметила, и сердцу так терпко стало от радостной боли.

— Семен, милый, ждешь меня!..

И как было не узнать коня, как было не узнать на коне ее суженого, Семена-кавалериста, который каждый вечер наведывался, которого и сегодня ждала.

— А я задержалась, Семен!

Конь переступал ногами, прядал ушами, а суженый молчал.

— Ты сердишься? Или заснул, Сеня?

Должно быть, заснул от усталости — ведь у него столько хлопот в сельсовете и кроме сельсовета! — вот и покачивается, как камышина покачивается в воде, и плечи его опали.

— Вот я разбужу тебя, Сеня… Сходи с коня, Семен, пойдем в хату, умоешься криничной водой, белую постель тебе постелю… Почему же ты с коня не сходишь, Семен?.. Кто твоего коня привязал к воротам?.. А тебя кто к коню узлами привязал, Семен?.. Горюшко, да что ж это такое, беда какая, горюшко… А-а-а!..

И, деревенея телом, чувствуя, как волосы зашевелились на затылке, глаза острой болью рвутся из глазниц, вскрикнула в ночь — сначала тоненьким голоском, потом нелюдским, по-волчьи протяжным криком, и тот звериный крик Ониси упал в чащи лесные на Княжьей горе, лес ответил эхом, конь качнул гривастой шеей, словно пытаясь всадника своего сбросить, или силился в отчаянье достать занузданной мордой до серпа молодого месяца в небе…