Родня
Шрифт:
— Почему вы решили, что ему нравится быть портным? — спросил он маму.
Мама спокойно пожала плечами:
— Я думала, что это ремесло ничем не хуже другого.
— Он ушел от меня.
— Ушел?
Глаза у мамы заблестели.
— Куда он ушел?
— Я думал, куда он мог уйти, если не к вам.
Тут некстати хихикнула Динка:
— Как это глупо, современный юноша — и вдруг портной.
Дядя Заки обиделся:
— В конце концов это не я придумал. Ведь не мне же пришло в голову поскорей отделаться
И тут меня как осенило: да ведь мама решила просто сбыть его с рук и беспардонно перепоручила своему брату.
Дядя Заки молча поднялся и направился к двери. На пороге он обернулся.
— Не надо играть судьбой человека, сестра.
Мама подбежала к нему и, взяв за руку, вернула к столу.
— Пожалуй, я поступила опрометчиво. Господи, когда у тебя трое почти взрослых детей… у меня голова кругом! Представь себе, — надеюсь, ты не будешь об этом рассказывать каждому прохожему, — моя дуреха заладила: выхожу замуж. За Марселя! И тот, и другой без образования, без профессии. Разве монтер — это профессия? Видит бог, я не хотела от него избавляться. Наоборот, я хотела его приблизить к нам. Приблизить!
Вот еще один поворот ее извивистого умствования: стало быть, когда он жил у нас, когда наши поили-кормили его и каждый старался вразумить мальчугана, он все-таки оставался для нас чужим. И не просто чужим, а еще как бы ниже сортом, не таким б л а г о р о д н ы м, что ли, как того хотелось бы моей маме. Это, конечно, и Марсель не сразу понял, а поняв, я думаю, решил дать деру. Но где он сейчас? В домик-то свой он не вернулся.
— Он что-нибудь натворит, — сказала мама. — Ты! — она больно ткнула меня пальцем. — Ты не смей далеко уходить. Ах, что я говорю! А если… если он подожжет наш дом? Нет, я говорю ерунду.
Дедушка слабо подал голос:
— Он небось прослышал, что Дина приехала. Стало быть, явится.
Динка капризно крутанула задиком, но ничего не сказала. Глаза у нее щурились, блуждали отрешенно: она все еще смаковала в себе первую свою поездку. Боюсь, в этот момент Марсель интересовал ее лишь по мере ее самолюбивого воображения — ведь в конце концов весь этот сыр-бор разгорелся из-за нее. На маму временами, и очень кстати, вдруг находило просветление. Вот и сейчас она возмутилась кривляньем моей сестры и крикнула:
— А ну!.. Убирайся отсюда, по крайней мере не улыбайся так отвратительно.
Точно теперь только заметив меня, обняла и повернула к дяде Заки.
— Вот мой самый славный малыш.
Дядя Заки отходчиво ухмыльнулся, поерошил мои волосы.
— Да уж точно, малыш хоть куда.
— Мы вдвоем как-нибудь придем к вам в гости.
— Будем рады, — сказал дядя Заки. Прощаясь, он смущенно проговорил: — Если Марсель вдруг заявится, я не стану его прогонять.
Мама кивнула и, не выпуская моих плеч, увела в горницу.
— Ну, — сказала она весело, — рассказывай,
— Хорошо.
— Скучал небось?
— Да.
— Я тебя хотела взять, но пришлось бы отрывать от занятий. Впрочем, хорошо, что с Диной. По крайней мере, она увидала, что на этом сорванце свет клином не сошелся.
— Она влюбилась?
— Дай-то бог! — Мама засмеялась. — Племянник Галии — милый юноша. Да, что я хотела тебе показать! — Порывшись в сумочке, она извлекла две фотографии. — Только поосторожней.
Это были очень старые фотографии. Я увидел моего юного отца с двумя такими же юными товарищами. Они были в гимнастерках, галифе и сапогах, с портупеей через плечо. На второй фотографии он был один рядом с тоненьким деревцем; день, видать, был яркий, и деревце рисовалось четко, а черты отца немного размыты излишком света.
— На комсомольском субботнике, — сказала мама. — Мы сажали деревья в сквере Красногвардейцев.
— Правда! Вон и обелиск. Мама, ох ты и молодец! Я возьму их себе. Динка всегда все теряет.
Мама обняла меня, больно прижала к груди и всплакнула.
— Боже мой, тому уже двадцать четыре года… А будто вчера. Как рано его не стало! О, какие у нас были планы — объездить всю страну, прочитать уйму книг, посетить лучшие театры…
Я сидел, прижавшись к ней, и боялся дышать. Мне казалось, что только я знаю маму такой умной, такой возвышенной и добросердечной. Ее печальная и ласковая речь нежно меня пеленала, и я признался:
— И мы с Аминой… ты слышишь, мама? И мы тоже мечтаем о путешествиях, и много будем читать, и ходить в театры, а я обязательно поступлю в военно-воздушную академию.
— Бедная Амина, — проговорила мама. — Ей так немного осталось жить.
— Мама, что ты говоришь!..
— У бедной девочки врожденный порок сердца. А сейчас у нее критический возраст. Марва собирается везти ее в клинику, да вряд ли соберется… — Она крепко притиснула меня к груди, я чуть не задохнулся. — Береги себя, моя детка, ты очень слабенький… Не дай бог пережить своих детей! — Ее слезы обожгли мое лицо, но обожгли, как студеный дождь. Я напрягся — она разъяла руки. Отодвинувшись, я глянул на ее лицо. Оно было молитвенно замкнуто, и губы ее что-то мягко бормотали.
Это была другая мама — хозяйка, наседка, пугливо озирающая своих птенцов: как бы они не ускользнули из-под ее короткого и тревожного крыла.
Я взял фотографии, осторожно, точно они были стеклянные, сунул за пазуху и вышел из комнаты.
Прошла неделя. Сентябрь истекал. Наступило время пыльных бурь, а там — непроглядных дождей и студеной слякоти.
Я прилег после обеда, но сон мой прервала Динка. Спросонья ругнув мою сестру, я повернулся на другой бок. Динка перекатила меня обратно и тут же сунула почти в лицо мне конверт.