Родня
Шрифт:
Мама видела, как он слаб, что ему теперь не до серьезных разговоров, и все же она говорила с ним. Кто знает, может быть, она хотела захватить его врасплох, взять, что называется, голыми руками, пока он болен и воля его слаба.
— Вот что, мой друг, — сказала она тоном учительницы, — этот дом — твой дом. И если вы с Диной что-то надумали, я не стану возражать, хотя любая другая мать выказала бы необходимую в таком случае строгость. Но я не строга, видит бог. Что же ты молчишь?
Он усмехнулся:
—
— Да, я хочу еще ч т о - т о сказать. Ты должен вернуться…
Он молча покачал головой.
— Ты должен вернуться, жить у нас и учиться, чтобы… чтобы реализовать заложенные в тебе способности. Поступишь хотя бы в веттехникум.
— Я не хочу коровам хвосты крутить.
Мама потупилась.
— Может быть, в среде твоих приятелей этакое и сходит за остроумие, но мне…
— Нет, тетя Асма, — сказал он серьезно, грустно и как бы увещевая ее не делать глупости. — Мне там нравится. Нынче я буду сдавать за восьмой и девятый, ведь я учусь заочно. Там останется еще год. И я поступлю в политехнический.
— Сейчас везде ужасные конкурсы…
Он опять усмехнулся, и усмешку его можно было бы назвать дьявольской.
— Конкурс — значит, кто-то должен сдать лучше, только и всего. Ведь вы тоже… тоже придумали мне конкурс. Правда, я не вижу, с кем я должен состязаться. И в чем состязаться… вот какая штука.
Он молча вышел из комнаты. Потом вернулся, чтобы взять сигареты. Мама крикнула:
— Уходи же побыстрей!
Динка сказала:
— Он приедет еще, вот увидишь.
— Так прямо и разбежится, — ответил я.
— Ты же не знаешь его, ведь не знаешь? Он обязательно, обязательно приедет!
— А если нет, то поедешь ты?
5
А я, представьте, через год пошел в веттехникум. Мама советовала подождать еще год, получить аттестат зрелости и сдавать в институт, тоже ветеринарный, но я не послушался ее. Мне очень важно было — не послушаться ее.
Тем летом я сделал, пожалуй, первый самостоятельный шаг. Тем летом, тоже впервые, познал я чувство потери.
Смерть бабушки напугала меня — и только. Когда погиб отец, я был слишком мал. Теперь же, со смертью Амины, я плакал с такой болью, как будто из меня уходила жизнь.
Когда силы мои иссякли, а воля ослабла, ко мне вошла мама и сказала:
— Возьми себя в руки. Ведь ты не маленький.
— Я маленький, — сказал я. — Это ты не даешь мне вырасти, это ты оставляешь меня маленьким. И всех нас, да, да, всех нас!..
— Какую чушь ты несешь. Ведь и ты знал, и все знали, что это рано или поздно случится. Что поделаешь, судьба.
— Нет никакой судьбы, нет никакого бога! — крикнул я. — Я никогда не верил,
Она шагнула ко мне и хладнокровно влепила мне звонкую пощечину.
Странно, я успокоился — возможно, именно на это рассчитывала моя мама.
— Если ты будешь так плакать на похоронах, — сказала она, — это может повредить Марве. Имей в виду, она беременна.
— Может быть, и сама она не будет плакать?
— Этого я знать не могу. Я только знаю, что к ударам судьбы надо относиться мужественно.
— Как, например, Динка.
— При чем тут Дина? — Она искренно удивилась и смотрела мне прямо в глаза. — Ну при чем тут Дина?
— Она мужественно переносит свое горе. Ведь Марсель никогда на ней не женится.
Мама надавила на мои плечи и посадила меня на диван. Потом она села сама.
— Ты полагаешь, она все еще не забыла его?
— Нет.
Она вздохнула и произнесла фразу, которую часто повторяла:
— Наш дом всегда был открыт для него.
— Наш дом всегда был закрыт для него, — сказал я. — Марсель всегда был для вас человеком похуже, чем все вы. Поэтому вы решили его поскоблить, почистить и только потом впустить к себе. А он плевал!.. И хорошо сделал, что ушел. Я тоже уйду.
— Уходи, — сказала она, — уходи. Я, между прочим, никогда не надеялась удержать тебя. Я уже говорила тебе об этом. Ты уходи, а мы останемся.
Когда мы с нею, примиренные, почти забывшие недавнюю стычку, держась за руки, шли на похороны, меня вдруг поразила одна мысль. А ведь я в последнее время редко виделся с Аминой, хотя и любил ее и, кажется, ни на минуту не забывал об ее существовании. Но связывал я с нею не настоящую минуту, не день, не утро и вечер, не нынешние житейские заботы, а только будущее. Какое будущее? Что в нем я видел? Пыльный жаркий вокзал и нас вдвоем на этом вокзале, мы куда-то уезжаем, затем — нашу жизнь в Москве или Казани, жизнь какую-то воздушную, серебряную, как туман над водами, лишенную твердых реальных примет… Я был уже в том возрасте, когда меняется не только настоящая твоя жизнь, но и представления о будущем. Но кто знал, что так все переменится!..
— А мы не опаздываем? — спросил я маму.
— Нет, — сказала она и поправила мой галстук.
Я впервые в жизни надел галстук, точнее, надела его на меня мама, мимоходом сказав: «Это папин галстук», — и так легко сломив мое сопротивление. Но зачем нужен был галстук, этот черный шелковый галстук, в такой день, я не понимал. Затем она извлекла из нижнего ящика комода мои новые штиблеты, купленные два года назад и оказавшиеся великоватыми. «В самую пору, — обрадовалась мама, — ты растешь не по дням, а по часам».