Родня
Шрифт:
Догадается ли Александр в один прекрасный день сказать жене, что она, Аля, пусть косвенно, но содействовала-таки скорейшему их соединению?
Мысли о молодоженах наводили ее еще на одну мысль — о беспутном своем муже. Где он мыкается, неприкаянный, одинокий, и почему не смеет объявиться и поглядеть на сына — разве бы она запретила?
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Если бы Алю спросили, дорожит ли она своей работой, она удивилась бы такому
Но однообразны и, наверно, тягостны были теперь дни у мамы. Похлопывая-пошлепывая внука, она вдруг задумывалась, и лицо ее становилось таким отрешенным, таким жалобным. Неся Женечку на руках, она выходила в коридор и останавливалась возле телефона, как будто в назначенный час ей должны были позвонить. (Телефон в их доме не был предметом роскоши. Он был нужен стройке, и стройка раньше вызывала мать в ночь-полночь.) Но телефон молчал. Иногда она, побросав дела, решительно направлялась к телефону и набирала номер.
— Это ты, Маруся (или Гриша, или Настя)? — спрашивала она. — Узнала? — Она всегда так спрашивала: узнала? — как будто могли забыть ее голос. Она спрашивала о делах на стройке, а потом или ругала кого-нибудь, или советовала, как лучше поступить:
— Так не сидите, если нет машины. Разберите опалубку, прогоны снимайте. Что? А может, Панфилов с диспетчером треста поговорит? Может, снимут машину с другого объекта? Нет, не снимут, — говорила она себе и, положив трубку, спешила к Женечке, повеселевшая и довольная.
— Ох, с дорогами худо, — говорила она, — так худо! Разбиты вконец, машины по нескольку часов сидят. А теперь и вовсе — талые воды пошли. Самое время бетонировать, а Панфилов кричит: два бульдозера сюда, бригаду Сазоновой на подъездные пути, кто поехал за щебнем? А, давай, Фахрутдинов! А Фахрутдинов опять же из бригады Сазоновой…
— Да ты не волнуйся, мама, — говорила Аля. — Чего тебе сейчас переживать? Хватит, напереживалась.
Но мать только делала обиженное лицо и резко отмахивалась от Алиных слов.
— Ладно, в самом-то деле, — вконец спохватывалась она, — о чем другом поговорим. — Она задумывалась и вспоминала с улыбкой: — Я еще только-только работать начинала, еще молодая была. Так булавой нашуровала, что собственные сапоги застряли в бетоне. Пришлось вынимать ноги из сапог, а потом выдалбливать сапоги…
— И опять ты о работе, — укоряла ее Аля.
— Да разве ж о работе? — как бы удивлялась мать и опять задумывалась. — Ты бы видела наших девок на танцах. Как вечер, идет наша сестра — здоровенькая, руки до кистей прям черные от загара, лицо красное, как буряк, а в дорогом, тонком платье. Ух, как злил меня тот бурячий цвет лица! Так я не постеснялась, поделилась горем с женой мастера. Может, говорю, посоветуете, какую мазь применить! Так ведь, говорит, не обязательно капроновые платья
Разговоры, кажется, утешительно действовали на маму. У нее веселело лицо, она забывала о своей хандре. Однажды, когда они сидели и разговаривали, позвонил телефон. Мама сорвалась с места и — в коридор. Аля сперва слышала только резкие, краткие восклицания матери, наконец, она сказала кому-то:
— Звоните Панфилову. Пусть еще соберет бригаду Борейкина. А я приду.
Вернувшись, она сказала:
— У Ермакова беда: оползни в траншее тоннеля. Секции, говорят, сместились на полметра. Ведь закончили было, а тут оползни. Сейчас домкраты доставили, выпрямляют. Наши беспокоятся… а может, и пронесет. Ох, не знаю, вода вот-вот в котлован пойдет. Ежели только Панфилов успеет насосы поставить!..
Они просидели до двенадцати часов, мать и не думала ложиться. Наконец Аля ушла к себе и легла спать. Утром она заглянула к матери — та спала. Значит, все обошлось там, на участке, иначе она бы помчалась туда.
В субботние дни мать собиралась к подругам. Але иной раз так хотелось самой сходить куда-нибудь, но она не смела сказать матери: пусть освежится после недельного сидения с капризным Женечкой. Мать возвращалась веселая, слегка хмельная и говорила откровенно:
— Ну, отвела душу с девками!
— И завтра поезжай тоже, — расщедрилась Аля, — а что! Ты к подругам, а мы тоже кой-куда отправимся. Правда, Женечка?
Назавтра, укутав малыша потеплей, она ехала в городок к Лизе. Лиза выкатывала коляску на улицу, если было солнечно, и они сиживали на скамейке, млея от долгожданного тепла, потешаясь над милыми причудами малышей. Однажды вышел к ним Илюшка. Аля, смущаясь и наряду с тем гордясь, стала живее подбрасывать на коленях Женечку. Ей хотелось показать, какой у нее хорошенький сын.
— А ну, где тут будущий космонавт? — заговорил Илюшка, подходя ближе.
— Его зовут Женя, — сказала Аля, улыбаясь.
Илюшка протянул руки, и малыш тут же потянулся к нему.
— Бери, бери, — разрешила Аля, и он, покраснев, принял Женечку.
— А я хотел тебе сказать…
— Скажи, — как попросила Аля.
— Нам, наверно, квартиру дадут. На Северо-Западе…
— Ты уже говорил.
— Правда? Ой, Аля, — воскликнул он, подымая Женечку выше, — с ним что-то случилось…
Она засмеялась и взяла Женечку к себе.
— А давай его сюда, — сказала Лиза. — Мы сейчас, мигом! А вы нас покачайте, покачайте, — сказала она, подвигая к Але коляску, в которой засыпал ее сынишка.
— А тебе интересно с Лизой? — спросил вдруг Илюшка, когда Лиза ушла.
Она ответила быстро, не задумываясь:
— Интересно. А что?
— Ничего. — Он пожал плечами. — Ты только ничего такого не подумай.
Она молчала, покачивая коляску.