Родные гнёзда
Шрифт:
Его знания природы были настолько любопытны, что с первых дней нашего знакомства он меня буквально зачаровал, хотя в этой области тогда я уже и сам кое-что смыслил. Однако мои познания были больше творческими, заимствованными из книг и охотничьих журналов, тогда как Алексей получил свои из жизненной практики, почему в вопросах, интересовавших нас обоих по охотничьей части, разбирался много лучше. Знал он детально все уловки зайцев, лисиц и хорьков, способы их ловли и приручения, все обычаи и повадки птиц и всевозможных мелких зверюшек. В клетках и на поле у него жил целый зверинец, из‑за которого он постоянно воевал со своей семьёй. Был он охотником и рыболовом изумительным, но всегда добывал и зверя и птицу своими собственными, особенными способами.
Деревенские мальчишки-сверстники за познания Алексея в области животного царства дали ему прозвище «Календарь», который в те времена для деревни представлялся чем‑то вроде всеобъемлющей энциклопедии.
В первые годы нашего приятельства ружей у нас с Алёшей не было, и в предвкушении того дня,
Живя по зимам в кадетском корпусе в Воронеже, я тосковал и страстно мечтал о деревенской жизни, с понятием о которой у меня в сознании неразрывно была связана охота и Алёшка. Весной, когда начинался птичий перелёт и в синем апрельском небе тянулись треугольники журавлей, а ночью в открытые окна ротной спальни доносилось курлыканье, кряканье и крики пернатых стай, летевших к Дону, я делался невменяемым, почти душевнобольным и два раза едва не убежал из корпуса.
Перейдя в четвёртый класс, весной 1908 года я дождался Петрова дня, когда, наконец, с бешено колотящимся сердцем и с дрожью в руках вышел в луга с новенькой двухстволкой полноправным охотником. Нечего и говорить, что нога в ногу со мной шёл с самодельным ружьишком и Алёша-Календарь. С этого дня, несмотря на побои отца и братьев, он бросил работу и пропадал со мной по целым дням в лугах и полях. Всевозможная водоплавающая и болотная дичь, как утки, гуси, кроншнепы, кулики и бекасы в дни моей молодости в изобилии водились в заливах и заводях реки Тима. Самым любимым и добычливым местом у нас считались обширные мокрые луга между двумя сёлами, заросшие кугой, камышом и ивовыми кустами. Здесь, по утренним и вечерним зорям, были хорошие утиные перелёты, а среди дня можно было не спеша стрелять в заводях уток и куликов, уж не говоря о водяных курочках и прочей мелочи.
Становясь старше, мы предпринимали с Алексеем всё более и более дальние поездки и охотничьи экспедиции. Одним из лучших охотничьих угодьев наших мест считались заливные луга по реке Кшени, находившиеся верстах в 15‑ти от имения отца и носившие название Широкого моста. Когда мы стали уже молодыми людьми, друга моего тянуло в эти места не столько изобилие дичи и прелести природы, сколько то обстоятельство, что здесь, над уютным заливчиком реки, окружённая бахчой и огородами, в тени ракит стояла одинокая избушка старушки-шинкарки. Пользуясь отдалённостью своего жилья от всяких сельских властей, бабушка эта тайно промышляла водкой, до которой Алёша-Календарь был великий охотник. Старуха, видимо, получала от своего незаконного промысла кой-какой доходишко, так как не только существовала на это сама, но и кормила целую кучу сирот-внучат.
По старости, слабости зрения или хитрости, она никогда никого из своих клиентов в лицо не узнавала и потому, прежде чем получить у бабуси бутылку водки, Календарю приходилось всякий раз вступать с ней в долгие дипломатические переговоры, чтобы доказать чистоту своих намерений. Бабка незнакомых людей опасалась, подозревая в каждом новом лице агентов власти, с которой у неё были натянутые отношения.
Вечером, когда солнце заходило и кончался утиный перелёт, Алексей всегда устраивал так, что мы неизменно оказывались вблизи бабушки-шинкарки. После некоторых пререканий и упрёков в пьянстве, так как мы с братом водки не пили, Календарь, добившись своего, тихо подходил к избушке и осторожно стучал в окно. Из него немедленно выглядывала старуха, которая начинала с Алексеем всегда один и тот же разговор, возбуждавший наше веселье.
— Бабушка, — вкрадчиво и таинственно начинал Календарь, — нельзя ли нам полбутылочки?
Бабка испуганно оглядывалась и, подозрительно смотря на своего собеседника, быстро на это отвечала:
— Да ты што? Протри глаза, какая у меня водка, нешто я монополька…
— Да ты, бабушка, не кочевряжься…
— Да ты што, сукин сын! — притворно сердилась старуха, — шутки со мной шутишь, али што?
— Да ну, бабка, ты што, меня не признаёшь, што ли? Я ж у тебя сколько разов водочкой разживался.
После этих слов бабка заметно смягчалась.
— Да ты чей же паренёк будешь, я штой-то не угадываю…
— Да ты что, чёрт старый, камедь разводишь! — Не на шутку начинал сердиться Календарь. — Как это так не угадываешь, ежели мы с барчуками у тебя кажную неделю водку пьём.
— А ить верно, голубь ты мой, верно, и выпивали, и закусывали, — признавалась, наконец, старуха, —ну к што ж, заходите, ребятки, только в деревне глядите не проговоритесь. А то стражник, чума его задави, толстая харя… и так меня в упор уж не видит. Ну да что с меня, старухи, ему взять… да вот и барчуки, пошли им господь здоровья, в случае чего бабку в обиду не дадут… ась?
На бахче у старушки Алексей начинал энергично хлопотать по устройству ужина и разводить костёр. Бабка в своей крохотной кухоньке, поворачиваясь в ней как черепаха в шайке, жарила нам яичницу с салом, и откуда-то из под лопухов уже тёмного огорода таинственно приносила под фартуком осыпанную
Было так хорошо и спокойно сидеть у костра, окружённого мраком тёплой летней ночи, и слушать её голоса. Тишина и покой нарушались лишь многоголосым хором лягушек, старавшихся в лугах, да свистом крыльев запоздавших уток, возвращавшихся в болота с хлебных полей. Здесь же у старухи мы и ночевали в крохотной и на редкость уютной пуньке, на ворохе свежего сена, чтобы на заре, поёживаясь от свежести, встать к утреннему перелёту.
Звериное кладбище
В прежнее время в охотничьей литературе трактовались некоторые до сих пор не совсем разрешённые вопросы из жизни животных и птиц, как, например, ежегодная птичья миграция с севера на юг и обратно весной и осенью, а также вопрос о том, куда деваются трупы умерших от старости животных и птиц, которых никто и никогда не видел. Этот последний вопрос в молодости меня особенно, как охотника, интересовал, и я всячески старался его осветить путем чтения и бесед со старыми и опытными охотниками. Из этих источников я узнал, что как в Индии, так и в тропической Африке, в недоступных джунглях, существуют «звериные кладбища», куда собираются к старости умирать естественной смертью одряхлевшие звери и птицы, чтобы, ослабев, не попасть в руки хищников и самого жестокого из них — человека. Туземцы, считающие такие кладбища заколдованными местами, их избегают, в противоположность белым охотникам-промышленникам, которые усиленно разыскивают «звериные кладбища» для того, чтобы воспользоваться слоновой костью от целых поколений там умерших слонов.
В России, как мне передавали, такие места прежде были в сибирской тайге, на Кавказе у Теберды и в Литве, в знаменитой Беловежской Пуще. Когда во время Первой мировой войны мне пришлось побывать в этой последней, я свёл там знакомство и приятельство с пожилым лесником, отец и дед которого служили сторожами в Пуще. Он мне рассказал много интересного из жизни Беловежья, и в том числе следующее по поводу «звериного кладбища».
— Сам я только слышал, а не видал этого места, хотя у нас все лесники и объездчики хорошо знают, что в самой чаще Пущи находится большое болото, через которое нет для человека никакого прохода, но будто бы звери проход этот знают, и там-то и находится место, о котором вы спрашиваете. Мой отец в молодости, по особому случаю, видел это «звериное кладбище», и вот что мне рассказал: «Было это в престольный праздник нашей деревни, куда я ходил из сторожки в церковь, Ну, конечно, дома я выпил и по дороге заблудился на возвратном пути, хотя знал уже хорошо Пущу. И такой на меня «блуд» напал, что я три дня по лесу ходил и уже не чаял на свет божий вырваться. Ну вот тут-то на второй день и занесла меня нелёгкая на это самое кладбище. Лазил я, лазил по болоту, кругом топь невылазная, и думал я, что мне настал конец. Сам знаешь, в Пуще такие болота, что до смерти человека затягивают; много в них зверья и скота каждый год тонет, да и с бабами случается, которые за грибами ходят. Думал, что больше уже и света божьего не увижу, как вдруг вышел я на поляну, десятин в пять окружностью, середь дремучего леса, а поляну эту со всех сторон болото обошло. Смотрю, а посередь этой круговицы озеро светится. Огляделся я кругом и жуть меня взяла: кругом от деревьев темь страшная, дрёма и смрад, а кругом видимо-невидимо валежника навалено. И такой этот валежник старый да гнилой, что меня удивление взяло. Глянешь — будто дерево лежит, как есть живое и от мха всё зелёное, а ступишь на него ногой, оно и развалилось трухой. Сам знаешь, иное дерево в Пуще и двести лет пролежать таким манером может. А кругом озера, смотрю, всяких звериных костей навалено видимо-невидимо, целыми ворохами лежат, белеются. Какие ещё в мясе лежат, а иной зверь ещё и кожей обтянут, в шерсти: видать, что недавно лёг на бок и издох. Сел я на пенёк под дерево, сам не свой сижу от удивления. И что ж ты думаешь? Пока я сидел, часа два отдыхал, так за этот срок к озеру штук до пяти разного зверья подошло. А до того вокруг озера и так их до трёх десятков сидело: и лоси, и свиньи дикие, и козы, и барсуки. Иной от старости помирает, другой от раны, что разжился где-то, и все норовят воды испить перед кончиной. И что ж ты думаешь? Тут же и птичье кладбище оказалось, тоже видимо-невидимо сколько птицы по деревьям сидело. Не пьют ничего и не едят, а сидят рядком нахохлившись, да глаза под лоб подкатывают, пока не свалятся на землю. При мне штуки три с дерева упали, как листья осенние. Не утерпел я, подошёл да и поднял такого глухаря за крыло, а его и не слышно в руке, потому что в нём только обличье осталось, да пёрышки пустые, а сам он весь выболел… Ну потом и сам закаялся, что подошёл к озеру и зверьё обеспокоил, он ведь хоть и зверь прозывается, а всё ж обиделся, что человек к нему в такое тайное место зашёл. Совсем какие звери кончались, а как учуяли крещёную душу, так кто захрипел, кто зарычал, а какой-то медведь, я его и не разглядел со страха, нечистая сила, так взревел, что аж лес загудел, да ещё сроду я того не видел, у этого медведя вся шерсть дыбом стала. Беда да и только, как напоследок взлютовались. Я вижу, дело плохо, давай бог ноги оттуда, и как из этого окаянного болота выбрался, и сам не знаю, видно, господь погибели моей не захотел. После рассказывал я про это дело старым лесникам, так те только головами покачали и говорят: «Тебя, Никита, сама Царица Небесная от беды отвела, знаем мы, что есть в самой чащице в Пуще огромное болото, но только через него проходу нету, и спокон веков все люди в нём пропадали, каких нелёгкая в него заносила».