Родные гнёзда
Шрифт:
— Ну, на что ты, барчук, выпустил хорошего перепела? — возмущался старик, — ведь ты же сам его бой хвалил?
— Оттого, Моисеич, и выпустил, что он мне удовольствие доставил, надо его было за это поблагодарить, а не наказывать…
От этой логики у Моисеича пропадал дар слова, и он только возмущённо хлопал себя по коленке и предсказывал совершенно справедливо, что из меня «никогда не выйдет настоящего охотника», в чём и был прав. Сам он мог часами слушать голосистую птицу, сидя неподвижно с закрытыми глазами, причём, если перепел был особенно хорош, то по морщинистому лицу Моисеича от восторга и умиления катились крупные слёзы.
В год ликвидации перепелятника меня отдали в кадетский корпус, и моя непосредственная связь с перепелиным миром прекратилась. На каникулы я хотя и ходил ещё к Моисеичу на ловлю, но уже редко, так
За годами учёбы пришла война и революция, и уже в изгнании судьба забросила меня в Египет, страну, которая в жизни перепелиного народа играет весьма важную роль. Во время осенней миграции птиц с севера на юг перепела летят через Средиземное море из России в Египет. На его песчаные пустынные берега эти птички, выбившись из сил, падают буквально массами, неспособными уже больше ни на какие движения. И здесь их, измученных, едва дышащих от утомления, арабы-хищники ловят в расставленные вдоль берега огромные сети или просто избивают палками сотнями тысяч…
В сентябре и октябре все базары Египта ежегодно бывают завалены маленькими трупиками и низкими деревянными клетками, в которых едва шевелятся набитые в них до отказа перепёлки. Я всегда отворачиваюсь от этого отвратительного зрелища человеческой жестокости и жадности, и мне кажется, что каждая из птичек вывелась и выросла в моих родных полях, которые я уже никогда не увижу.
Однажды, это было в годы последней войны, я проходил по улице Александрии, когда вдруг почувствовал мягкий удар в голову, и на тротуар к моим нотам упала перепёлка, остававшаяся лежать с распростертыми крыльями и тяжело дышавшая. Она, по-видимому, только что перелетела через море и, будучи не в силах лететь дальше, упала мне на голову.
Дома, осмотрев её, я убедился, что птица невредима и нуждается только в отдыхе и пище. Посадив её в корзинку из кукольного хозяйства дочери, я поставил её на книжный шкаф в своём кабинете, куда навсегда, под страхом истязания, был запрещён вход нашим двум котам, с помощью которых мы с женой поддерживали в городе связь с природой.
Первый день моя воздушная гостья сидела не шевелясь и не подавая признаков жизни, на второй стала пошевеливаться и даже клевать из рук и в ту же ночь забилась в корзинке, издавая призывные звуки. Утром, осмотрев путешественницу, я убедился, что она окончательно оправилась и ей пора лететь дальше по установленному для нее богом пути. Выпустить её просто на свободу было нельзя, надо было найти безопасное от кошек место, так как я не был уверен, что она полетит сразу. Жили мы тогда вдали от всяких полей и для спасения этой птичьей жизни не оставалось ничего другого, как использовать моё служебное положение. В это время я служил капитаном египетской военной полиции в Александрии и в качестве офицера связи руководил с начала войны командой из трёх констеблей‑египтян и девяти сержантов английской военной полиции, представлявших собой армию, флот и авиацию союзников.
Обязанности наши заключались в том, что с наступлением ночи мы должны были объезжать бары, ночные клубы, кабаре и прочие злачные места, дабы в оных не нарушался порядок, прекращать вспыхивающие поминутно драки пьяной солдатни и забирать в кутузку всякий тёмный туземный люд, вертевшийся около солдат в отпуску.
Служба эта была скандальная и беспокойная, постоянно требовавшая применения грубой физической силы, в соответствии с чем все люди моего «экипа» были здоровенные, решительные парни‑боксёры, во главе с «саржент‑мэджером» Хаузом, огромным рыжим шотландцем, бывшим до войны полисменом в Лондоне. Он прошёл хорошую школу, отличался редким хладнокровием и носил на лошадином лице всегда и при всех обстоятельствах бесстрастную каменную маску профессионального безразличия.
Вечером, как обычно, за мной на квартиру приехал автомобиль военной полиции, я положил к себе на колени кукольную корзинку, в которой шевелилась перепёлка. Шофер англичанин всю дорогу на неё косился, подозревая, что я везу нечто вроде змеи, и даже на каменном лице Хауза мелькнуло что-то похожее на интерес.
Положение моё было довольно глупое. Мне было неловко обнаруживать перед подчинёнными то, что в моём возрасте, положении и при тогдашней обстановке можно было назвать совершенно неуместной сентиментальностью. Между тем я твёрдо решил, что спасу жизнь перепёлки,
В этот момент хриплыми голосами, перебивая друг друга, в Александрии завыли сирены воздушной тревоги. Испуганная их диким звуком, перепёлка встрепенулась, подпрыгнула и, столбом взвившись в воздух, мгновенно исчезла в ночном небе.
Когда я возвращался к автомобилю, из него на дорогу высыпала вся моя команда, смотревшая на меня вопросительно и удивлённо. Положение явно требовало объяснения.
— Вы, вероятно, хотите знать, — сказал я им, — зачем мы сюда приехали и что у меня сидело в корзинке? Так вот… в ней сидела птица, которая перелетела море и отдыхала у меня в гостях, а теперь я её выпустил на волю. Вот и весь секрет нашего путешествия сюда. А теперь по местам, мы едем назад в Александрию.
Когда автомобиль тронулся, я повернулся к Хаузу и сказал:
— А знаете, сержант… Мне почему-то кажется, что птица эта прилетела сюда с моей родины…
— Это вполне возможно, сэр, — вежливо ответил он и прибавил после небольшой паузы: — Я хотел бы вам сказать, сэр, что я вас понимаю…
Он был вежливым и тактичным человеком, этот лондонский полисмен.
Когда мы подъезжали к Александрии, над городом дрожало зарево пожаров, по небу гудели германские авионы, а земля дрожала от гула канонады, и на ней было очень неуютно.
Охотничьи истоки
Моими первыми охотничьими трофеями являлись лягушки и крысы, которых я стрелял мальчиком, получив в день своего десятилетия от отца, по традиции, мелкокалиберный карабин Франкота. В нашей охотничьей из поколения в поколение семье этот карабин служил прекрасной подготовкой для мальчика, из которого впоследствии должен был выработаться серьёзный охотник.
Детская охота с полуигрушечным карабином не только учила нас с братом меткой стрельбе, но и приучала к хладнокровию, выслеживанию дичи и выбору удобного момента для выстрела. Кроме того, мы ещё детьми приобретали практику обращения с огнестрельным оружием и усваивали необходимые правила предосторожности, чтобы не поранить ни себя, ни других, правила, которые со временем входили в кровь и плоть, и у взрослого охотника явились как бы второй натурой. Настоящие охотничьи ружья мы с братом получили только к шестнадцати годам, когда оба мы могли почитаться уже опытными и меткими стрелками. Система эта имела под собой серьёзное основание, так как те лица, которые воображают себя охотниками без надлежащей многолетней практики, в действительности являются на серьёзных охотах опасностью для окружающих и проклятием для дичи. Искусство подойти к зверю или птице, необходимость ясного представления о том, когда именно надо выстрелить, меры, которые необходимо принять, если дичь ранена, в особенности, если это крупный зверь, являются необходимейшими правилами для всякого настоящего охотника. Среди людей, воображающих себя таковыми, наиболее опасными являются те, кто считает, что шикарный охотничий костюм и дорогое ружьё совершенно достаточны для участия в серьёзной охоте, не понимая того, что охота, как всякая профессия, требует долгой практики, и ей надо учиться с молодых лет. Настоящий охотник должен прежде всего любить природу, гореть желанием понять жизнь диких животных, жалеть и стремиться сохранить дичь для охоты. Только обладание всеми этими качествами, в соединении с искусством хорошего стрелка, делает из человека настоящего охотника. При наличии же этих качеств приключения и удовольствия охоты в течение долгих лет почти безграничны.
В имении моего отца был особый «свиной двор», отведённый исключительно для разведения и откорма свиней. Это был большой двор, с четырёх сторон окружённый деревянными зданиями, наполовину закрытыми снаружи — «для тепла» — соломой, пропитанной известью. Внутри эти помещения были разделены невысокими загородками на отдельные закуты, в которых содержались свиньи, назначенные для откорма и продажи. На дворе же и только по ночам пребывало свиное стадо, состоявшее из поросных свиней и поросят разного калибра, которые днём паслись в поле.