Рок И его проблемы-2
Шрифт:
Из кабины вышел начальник Бигус и, задорным голосом крепкого мужика, простого сибирского жителя, закричал:
— Ну, дуба не дали?.. Слазь, старатели, с машины, — айда греться!..
Я спрыгнул на землю, вернее на снег, — он был чистейший, каким я снег никогда не видел, настолько белый, что даже светился своей белизной… Я стоял и смотрел на него.
Продувать нас перестало. Стоило машине остановиться, как оказалось, что ветра никакого нет, — или мы заехали за горку, и здесь совсем не дуло. Сразу стало теплей. Я стоял и смотрел на снег, и не
Это был не снег, — праздник какой-то. Он был так же красив, как те тучи когда-то, на которые я загляделся однажды с балкона… Как моя улица, однажды… Словно бы на небе вдруг проглянуло солнце, и помогло увидеть, — как он светится сам, немного матово. На поверхности снега, плотно покрывавшего все на свете, появились синие, зеленые и красные искорки, — словно бы кто-то взял и разбросал щедрой рукой мельчайшие изумруды, а те, под присмотром невидимого солнца, принялись переливаться разноцветным своим сиянием.
Какая это была, полная собственного достоинства, красота… Так, наверное, всегда бывает в природе, когда нет смога, грязи и других промышленных выбросов.
Вот бы Маше увидеть это…
Кто-то подтолкнул меня в спину:
— Эй, блаженный, для тебя что, особое приглашение нужно?..
Оказалось, я последний остался у машины, остальные старатели уже прошли в двери, за которыми было обещанное тепло.
Я оглянулся у дверей, — снег был уже обычным, тусклым чистым январским снегом. Зря, — в том, настоящем обличье, он так понравился мне.
Койки здесь были такие же, как в бомбоубежище, — солдатские. Только не двухэтажные, как там, а выставленные в один ряд. Свободных было много, Андрюха занял мне место рядом с собой, и махнул рукой, когда я показался в спальном помещении.
Я успел догадаться, это было обыкновенное общежитие, только с заделанными окнами. А так, — и туалет рядом, и кухня, с газовыми плитами, и магазинчик, и столовая. Все для полноценной жизни.
Старателей было не ахти, я заметил всего трех мужиков, похожих на наших дембелей, — с ненормально остановившимися глазами, передвигавшимися, словно зомби, которых ничего уже в этой жизни не волновало, кроме собственных видений. А коек, в четырех комнатах, штук пятьдесят, не меньше.
Курить, я так понял, можно было везде. Никто здесь специальных курилок не сооружал. А в магазине, куда я зашел первым делом, и где за прилавком, в кресле, положив ноги на этот прилавок, отдыхал продавец, — мужчина спортивной наружности, — были мои сигареты… Почему-то это нешуточно волновало, как у меня повернутся дела с куревом на новом месте.
Но «ЛМ» стоял, стоял родной, и даже во всех трех вариантах: обычный, легкий и суперлегкий.
— Сколько эта радость стоит? — осторожно спросил я, показывая на красную пачку.
Продавец перестал дремать, лениво посмотрел на меня, потом на то, чем я интересовался, и ответил:
— Десять рублей.
Вот это шок!.. В бомбоубежище нам продавали пачку по двести рублей, и я растягивал каждую на пять дней. А в Москве — дешевле шестнадцати
— В долг не дадите? — так же осторожно спросил я.
Продавец опять посмотрел на меня, и ответил:
— Нет…
Не все же коту масленица, — ведь правда?.. Я отошел в какой-то закуток, достал последнюю сигарету и закурил. О, это тихое блаженство последней сигареты. Когда каждая затяжка подобна порции этого самого блаженства, — и так хорошо прочищает мозги от остатков дури.
Андрюха, когда я разлегся на соседней с ним койке, сказал:
— Здесь такие сказки рассказывают.
Сказки, сплетни, первая информация о новом месте, — все это одно и тоже. Все это нужно и интересно. Полагалось, — и это так естественно, — повернуться и спросить Андрюху: «ну?», или «какие?», или «да?»… Так начинает осваиваться любое молодое пополнение, старательское — в том числе.
Но я — напрягся. От такой невинной фразы.
То, что я должен был сказать Андрюхе, замерло у меня на языке. Рот внезапно пересох, и я почувствовал, как от засухи начинают трескаться губы.
Даже какие-то круги пошли перед глазами, от волнения, и я подумал было, что сейчас отрублюсь, перепугаю своего нового приятеля Андрюху классическим припадком…
— Да, — все же сказал я, каким-то хриплым не своим голосом.
— Бред какой-то, — с готовностью продолжил Андрюха. — Я подваливаю к местному старателю. Хотя тот, конечно, лыка не вяжет. Говорю: коллега, чем мы будем здесь заниматься? Он отвечает: ничем, по шахте ходить с ведерком, и что под ноги попадется, в это ведерко складывать. Что найдешь, — то в ведерко положишь… Тогда спрашиваю: ты когда там последний раз был? Он говорит: вчера… Спрашиваю: и что ты вчера там нашел? Он говорит: три рулона туалетной бумаги, больше ничего…
Я посмотрел на Андрюху, не шутит ли он… Он не шутил.
— Ничего не понял, — сказал я ему.
— И я ничего не понимаю, — сказал он. — Но дело не в этом. А в том, что сейчас придут медики, и вколют нам с тобой по первое число… Тебе-то ничего, с твоим иммунитетом, ты так человеком и останешься. А я начну превращаться в серафима. Знаешь историю: один мужик говорит другому: моя жена — ангел. А другой отвечает: тебе повезло, моя — еще жива…
Что мне было ему сказать, я не знал. Но он не ждал ответа.
— Говорят, если хорошо колоться, долго не протянешь, полгода — год… А судя по тому, что здесь почти все места свободные, — и того меньше… Поэтому я с тобой сейчас прощаюсь. Завтра мы начнем говорить на разных языках, и друг друга уже не поймем.
— Ты, вроде, нормальный парень, — сказал я. — Прощаться вот решил… Тогда скажи мне, серьезно только, пока нам не вкололи… Что ты теряешь, чего ты так боишься лишиться?
— Ну, ты даешь, как это что?.. Может, тебе, почему-то не страшно. Мне страшно, страшно, и все. Что тут еще можно сказать.