Роковая монахиня
Шрифт:
Все уже спали, и в зловещей тишине слышалось только дыхание спящих, как бы приглушенное тяжелой крышкой некоего гигантского черного саркофага.
Француз боролся со сном, но постоянно терял силы в этом тщетном противоборстве, и перед его закрывшимися глазами проплыли первые видения, робкие предвестники сна. Вот промелькнула маленькая лошадь, вот — несколько мужчин в громадных старомодных шляпах, толстый голландец с пушистыми белыми усами, затем группка детей, а за ними что-то похожее на большой катафалк, катящийся по пустынным улицам в тусклых сумерках.
Француз засыпал…
А длинные волны зыби раскачивали черный корабль, стена девственного леса вдали бросала тень в едва освещенной ночи, и корабль глубоко погружался в полуночную тьму.
Луна высунула свой желтый череп меж двумя высокими пальмами. На какое-то время стало светло. Но вот она снова исчезла в густом дрейфующем тумане и потом лишь изредка выглядывала из проплывавших обрывков облаков, тусклая и маленькая, как страшный глаз слепого.
Внезапно тишину ночи, словно нож, прорезал протяжный крик.
Он донесся из каюты капитана и прозвучал так громко, будто его источник был рядом со спящими. Все повскакивали со своих коек и замерли, вглядываясь в полутьме в бледные лица друг друга.
Несколько секунд было тихо; потом крик повторился, очень громко, трижды. Зловещее эхо прозвучало в глубине ночи, где-то в скалах, затем повторилось уже совсем далеко, как затихающий смех.
Люди попытались зажечь свет, но нигде не могли найти светильник. Тогда они снова забрались на койки и застыли там, не говоря ни слова.
Через несколько минут послышались шаркающие шаги по палубе. Вот они прозвучали над их головами, и в проеме двери кубрика промелькнула тень. Кто-то прошел вперед. И в это время, когда они широко раскрытыми глазами смотрели друг на друга, с подвесной койки ирландца раздался громкий, протяжный крик. Затем — хрипение, совсем недолго, дрожащее эхо и… могильная тишина.
Неожиданно в проеме двери над трапом показалась луна, большая и желтая, словно физиономия малайца, и осветила их бледные от ужаса лица.
Их рты были раскрыты в немом крике, подбородки тряслись от страха. Один из англичан пытался что-то сказать, но язык не слушался его, будто примерзнув к небу; неожиданно он вывалился изо рта и неподвижно повис на нижней губе, как красный лоскут — англичанин уже не смог втянуть его обратно.
Лица моряков были белыми как мел, на них большими каплями выступил холодный пот.
Так, в фантастической полутьме, проходила ночь, освещенная лишь призрачным светом заходящей луны. На руках моряков иногда появлялись причудливые фигуры, сравнимые разве что с древними иероглифами: треугольники, пентаграммы, изображения костей и черепов, на месте ушей у которых росли большие крылья летучих мышей.
Медленно опускалась луна. И в тот момент, когда ее гигантская голова скрылась вверху за трапом, матросы услышали раздававшееся из камбуза сухое кряхтение, а затем совершенно отчетливо тихое блеяние, как это бывает у старых людей, когда они смеются.
И вот первые проблески рассвета стали пробиваться сквозь
Они посмотрели на серые, как пепел, лица друг друга, вылезли из коек и, дрожа, стали выбираться на палубу.
Англичанин с высунутым языком вылез последним. Он хотел что-то сказать, но у него получилось лишь какое-то жуткое бормотание. Он показал на свой язык и сделал движение по направлению вовнутрь. Тут португалец ухватил его язык посиневшими от страха пальцами и засунул его в рот.
Моряки стояли плотной кучкой перед корабельным люком, боязливо всматриваясь в медленно светлеющую палубу. Но там никого не было. Только впереди на свежем утреннем ветру еще раскачивался в подвесной койке ирландец, туда-сюда, словно большая черная колбаса.
Будто притягиваемые магнитом, они начали медленно, шаг за шагом, спотыкаясь, приближаться к спящему. Ни один из них не окликнул его. Все знали, что ответа не будет. Каждый стремился оттянуть, как только можно, встречу с неизбежным. И вот уже они стояли рядом и, вытянув шеи, смотрели на ирландца, неподвижно лежащего на койке. Его шерстяное одеяло было натянуто выше лба, а волосы развевались на ветру. Но они уже не были черными — за эту ночь они побелели как снег. Один из моряков стянул одеяло с головы ирландца, и они увидели бледное, застыйшее лицо мертвеца, который широко раскрытыми и остекленевшими глазами уставился в небо. Его лоб и виски были усеяны красными пятнами, а на переносице, словно рог, выступал большой синеватый желвак.
«Это чума». Кто из них это сказал? Они враждебно посмотрели друг на друга и быстро отошли от трупа, помеченного смертельной заразой.
Всем им сразу стало ясно, что они пропали. Они были в руках страшного, невидимого, не знающего милосердия врага, который отступил от них, вероятно, лишь на короткое время. В любой момент он мог спуститься к ним с паруса или выползти из-за мачты; возможно, как раз в эту минуту он уже поднимался из кубрика или высовывал свой страшный лик из-за борта, чтобы погнать их, как безумных, по палубе шхуны.
И в каждом из них росла темная озлобленность на своих товарищей по несчастью, причин которой они не могли понять.
Моряки разошлись в разные стороны. Один из них стал рядом с палубной шлюпкой, и его бледное лицо отражалось в воде. Остальные уселись кто где на палубе, не разговаривая друг с другом; но все они были рядом, и в то мгновение, когда опасность станет осязаемой, могли бы снова собраться вместе. Но ничего не происходило. И все же они чувствовали, что беда где-то рядом — подстерегает их.
Да, она была здесь. Может быть, как раз под ними, за палубным перекрытием, как невидимый белый дракон, который своими трясущимися когтями нащупывал их сердца и своим горячим дыханием насыщал воздух ядом болезни.
А не были ли они уже больны, не чувствовали ли какое-то тупое оцепенение и первый приступ смертельной горячки? Человеку, сидевшему на борту, показалось, будто он под ним начал вздрагивать и раскачиваться, то быстро, то медленно. Он посмотрел на остальных и увидел на позеленевших лицах тень смерти, на впалых щеках уже появились пятна страшной бледно-серой сыпи.