Роковая тайна сестер Бронте. Часть 3

Митрофанова Екатерина Борисовна

К немалому удивлению самой Шарлотты, этот оригинальный план возымел свое действие. В процессе работы над новым романом к пасторской дочери постепенно пришло ощущение покоя, вытеснившее в конце концов даже малейшие намеки на любовные помыслы из ее сознания. Разум ее был трезв, сердце свободно.

Теперь Шарлотта могла общаться с мистером Смитом совершенно естественно, не испытывая ни малейшего смущения. Она без колебаний приняла очередное приглашение в Лондон, исходившее от почтенной матушки сего милейшего молодого господина и с удовольствием провела время за посещением роскошных литературных вечеров в салоне мистера Теккерея и осмотром городских достопримечательностей.

Одним

из самых ярких впечатлений этого визита стало для Шарлотты посещение френолога⁴ – доктора Дж. П. Броуна, к которому она отправилась вместе с мистером Смитом по его настоянию, скрывшись под именами мистера и миссис Фрейзер.

Внимательно изучив очертания и форму черепа Шарлотты, доктор Броун сделал заключение, что она владеет «неплохим даром слова», может «выражать свои эмоции ясно, сильно и точно» и «наделена обостренным чувством прекрасного и идеального».

Бурная деятельная стихия блистательной столицы и общество дорогих друзей вернули Шарлотте Бронте некогда утраченную способность радоваться жизни.

Глава 21. Пророческий сон Патрика Бронте

По возвращении в Гаворт Шарлотта всецело погрузилась в работу над новым романом. Дни напролет проводила она в своей комнате, задумчиво склонившись над письменным столом и быстро занося на бумагу свои заветные мысли, ежеминутно складывающиеся в абзацы, ежечасно – в главы:

«<…>Знак будущей жизни нам дается. Кровью и огнем, когда надобно, начертан бывает этот знак. В крови и огне мы его постигаем. Кровью и огнем окрашивается наш опыт. Страдалец, не лишайся чувств от ужаса при виде огня и крови. Усталый путник, препояшь свои чресла; гляди вверх, ступай вперед. Паломники и скорбящие, идите рядом и дружно. Темный пролег для многих путь посреди житейской пустыни; да будет поступь наша тверда, да будет наш крест нашим знамением. Посох наш – обетования того, чье «слово право и дела верны», упованье наше – промысел того, кто «благоволением, как щитом, венчает нас», обитель наша – на лоне его, чья «милость до небес и истина до облаков» и высшая наша награда – царствие небесное, вечное и бесконечное. Претерпим же все, что отпущено; снесем все тяготы, как честные солдаты; пройдем до конца наш путь, и да не иссякнет в нас вера, ибо нам уготована участь славнейшая, нежели участь победителей: «Но не ты ли издревле господь бог мой, Святый мой? Мы не умрем»<…>»⁵.

Шарлотта подняла от бумаги застланный слезами взор. Ее вновь и вновь охватывала горячая тоска по тем, кто еще недавно был так близко, и кого столь отчаянно недоставало ей теперь.

Когда-то ей уже доводилось ощутить на себе поистине невыносимое бремя одиночества. Это случилось много лет назад, когда она вторично оказалась в брюссельском пансионе, куда она на этот раз прибыла уже в качестве учительницы. Во время Les grandes vacances⁶, когда все остальные преподаватели и ученицы разъехались кто по домам, кто на курорт, Шарлотта осталась в пансионе практически в полном одиночестве, если не считать поварихи и мадемуазель Бланш – одной из наставниц, которая была Шарлотте особенно неприятна. Шарлотта около пяти недель пробыла совсем одна в чужом городе без всякого общества. Как остро недоставало ей тогда ее любимых сестер! Как горячо тосковала она по родным и близким людям!

Тогда, не выдержав бремени одиночества, Шарлотта тяжело заболела и слегла. Немного оклемавшись, она стала часто без всякой цели бродить по городу. Когда ее отчаяние достигло своего предела, Шарлотта, проходя мимо католического собора святой

Гудулы, поддалась своему безрассудному порыву и вошла внутрь. Это было неслыханным поступком для дочери англиканского пастора, воспитанной в протестантской вере. Но уже верхом безумства стало то, что последовало далее. Обезумевшая от невыразимой тоски и одиночества, Шарлотта решилась исповедоваться у католического священника! Она сама была настолько ошеломлена своим поступком, что, возвратившись в пансион, подробно описала это необычайное происшествие в письме к своей сестре Эмили.

В то время сестры были живы и здоровы. Теперь все иначе. Шарлотте уже некому поведать свою неизбывную печаль и тоску. Тогда она вернулась домой и снова попала в окружение своих любимых родных. Теперь ничего подобного уже не случится. Это одиночество уже другого свойства – и оно по-настоящему страшно.

Но в распоряжении Шарлотты по-прежнему имеются перо и бумага. Ее героиня Люси, так же, как в свое время и она сама, осталась практически совсем одна в чужом городе, где никому нет дела ни до самой бедной иностранки, ни до ее душевных терзаний. Люси впадает в отчаяние, бесцельно бродит по городу и однажды обнаруживает, что оказалась на пороге храма… В тот момент ей не было дела до того, что это за храм. Она вошла и исповедалась иноверному священнику…

…Неиссякаемый поток мыслей Шарлотты был внезапно прерван несколько робким, но настойчивым стуком в дверь. Получив приглашение войти, в комнате появился мрачный и нелюдимый викарий достопочтенного Патрика Бронте преподобный Артур Белл Николлс. В руках он держал поднос с чашечкой чая, от которого исходил восхитительный аромат мяты, и со свежим яблочным пирогом.

– Мистер Николлс? – удивилась Шарлотта.

– Извините, что побеспокоил вас, – поспешил объясниться вошедший, – но вы за целый день ничего не ели. Вам следует подкрепиться прежде, чем продолжать работу.

– Но почему вы не подослали ко мне Марту, а явились сами? – спросила дочь пастора, изумляясь нелепости происходящего все больше и больше. Подумать только! Сам гордый и, как ей всегда казалось, несколько надменный викарий снизошел вдруг до того, что по собственной воле исполняет теперь обязанности прислуги.

– У Марты сегодня выходной, и она отправилась в Кейлей навестить своих знакомых, – ответил мистер Николлс, аккуратно поставив поднос на тумбочку у кровати пасторской дочери. – Прошу вас, выпейте чаю, покуда он не остыл.

– Ах да… я совсем забыла о том, что у Марты выходной… – проговорила Шарлотта с некоторой озадаченностью. – Но сейчас не время для чая, – заметила она, устремив испытывающий взор на своего угрюмого собеседника. – Ведь мой отец еще не звонил в колокольчик, возвещая о том, что пора спускаться? Не так ли, сударь?

– Время уже настало, – заверил ее Артур Белл Николлс, – но ваш отец теперь изволит почивать. Я не решился будить его.

Шарлотта невольно улыбнулась. Это была ее первая улыбка подаренная замкнутому в себе неказистому викарию за те несколько лет, которые он провел в кругу их семьи.

– Вам нужно побольше отдыхать, – с неожиданной покровительственностью произнес мистер Николлс. – Вы трудитесь целыми днями и совсем не щадите своих сил.

– Вы так полагаете? – спросила пасторская дочь с печальным вздохом. – А разве вам есть до этого дело, сэр? Вам ведь вовсе не нравится моя работа. Помнится, вы даже частенько позволяли себе открыто смеяться над моими сочинениями. Или вы вообразили, что я была настолько не в себе, что не замечала ваших насмешек?

Викарий исподлобья взглянул на дочь своего патрона; в этом угрюмом взгляде выражалась глубокая боль и обида.