Роковая тайна сестер Бронте
Шрифт:
Миссис Робинсон молчала.
— Вы любите своего мужа! — порывисто подтвердил он. — Так зачем вы мучаете меня так жестоко?!
Глаза его полыхали свирепым огнем, и его юное тело забилось, как в остром приступе лихорадки.
Когда эта жуткая дрожь унялась, Аннабелла Робинсон мягко и ровно проговорила:
— Послушай меня, мой милый мальчик. То, о чем я сейчас скажу, верно, покажется тебе ужасным… настолько ужасным, что, поведав об этом, я рискую много потерять в твоих глазах. И все же, я полагаю, ты должен об этом узнать…
Миссис Робинсон тяжело вздохнула, затем продолжила тихим, выцветшим голосом, звучащим непостижимой отчаянной безысходностью:
— Эдмунд, супруг мой, тяжело болен. Врачи, которых мы приглашали, не подают ни малейшей надежды на его излечение. Самое
Пасторский сын резко поднялся и сел на кровати.
— И вы сообщаете мне об этом теперь! — в яростном бешенстве вскрикнул он. — Теперь, когда мы уже ничего не можем исправить!
— Ты, верно, сожалеешь о том, что произошло сейчас между нами? — мягко спросила его миссис Робинсон. — Но скажи мне по-честному: разве ты не был счастлив в моих объятиях?
— Но тогда вы держали меня в неведении! Это бесчестно, и я глубоко раскаиваюсь в своем поступке!
— Милый мой мальчик, ты заблуждаешься! Я вовсе не так жестока и бессердечна, как ты, верно, себе вообразил. Ах, если бы ты мог понять меня до конца!
— Так, может быть, вы просветите меня, миссис Робинсон? — холодно спросил пасторский сын. — По-моему, сейчас самое подходящее время сделать это!
— Скажи мне только одно: способен ли ты сейчас поверить мне?
В голосе Аннабеллы Робинсон слышались такая неподдельная нежность и смирение, что неистовое негодование, яростно полыхавшее в душе пасторского сына еще минуту назад, мгновенно улеглось, и он тихо, но твердо ответил:
— После того, что я сейчас услышал, мне будет очень трудно сделать это. Но я постараюсь.
— Тогда попытайся понять и принять для себя одну истину: в своих действиях я руководствовалась лишь наилучшими побуждениями. Это все, что я могу сказать тебе, мой мальчик. По крайней мере — теперь. И, прошу тебя, успокойся. Ты не должен терзаться и корить себя понапрасну. Моей вины здесь во сто крат больше, чем твоей, и вся ответственность лежит на мне.
…Долгое время терзался пасторский сын, изнемогая под бременем тяжких сомнений. Только теперь он начинал понимать, что избранный им Оазис Спасения оказался хитрой ловушкой, ведущей в непроходимую пропасть. С одной стороны его заслоняла гигантская Сцилла, заключавшая в себе нещадный гнет угрызений совести, с другой, грозно сверкая острыми выступами, надвигалась чудовищная Харибда — необузданная тайная страсть к прекрасной хозяйке Торп Грина. Эти злополучные скалы стремительно плыли навстречу друг другу, готовые в любой момент сомкнуться и раздавить в лепешку свою несчастную жертву.
Прежняя радушная приветливость мистера Робинсона, неизменно сопутствующая каждой, пусть даже мимолетной встрече хозяина и подчиненного, то невозмутимое самообладание, с каким он держался, выдавая свою благословенную неосведомленность, — все это лежало тяжелым камнем на душе страждущего пасторского сына. Юноша замкнулся в себе, боялся любого шороха, прятал глаза от стыда при каждом пересечении с владельцем имения, судорожно подыскивая какой-нибудь вежливый предлог, чтобы поскорее откланяться. Он втайне надеялся усмирить отчаянные муки совести, прибегнув к типичному в подобных случаях средству — нарочитому уединению, разумеется, коль скоро этого позволяла его доблестная служба. В такие редкие часы Патрик Брэнуэлл бродил по просторным аллеям Торп Грин-Парка, предаваясь мрачным размышлениям о коварных превратностях судьбы.
Казалось, внезапно овладевшее им стремление отгородиться от любого общества стало его навязчивой идеей. Конечно, он продолжат добросовестно исполнять свои обязанности и был предельно вежлив с хозяевами, но в его манерах и в стиле поведения теперь просматривалась непостижимая пугающая отрешенность, неизменно налагавшая на весь его облик отпечаток угрюмой суровости.
Столь разительная перемена, постигшая самое существо пасторского сына, стала источником тайного беспокойства его нежной и преданной младшей сестры. Энн с безграничной тревогою наблюдала невыразимую печаль, отражавшуюся в потускневшем взоре брата, усталую, нездоровую бледность его лица. Но самую ужасную боль причиняла девушке его открытая апатия к любому участию, выказанному
Патрик Брэнуэлл и в самом деле сторонился сестры, опасаясь, что стоит только правде вылиться наружу — и нежное сердце Энн будет разбито. Это было бы слишком жестоко; он никогда не простил бы себе подобного малодушия. Не говоря уже о том, что разоблачение его тайной связи с миссис Робинсон грозит им с сестрою неминуемым отказом от места. Энн сгорит со стыда, а сам он… он просто сойдет с ума вдали от… от той, в ком видел он теперь единственный подлинный смысл своей жизни.
…Несколько дней прелестная хозяйка Торп Грина не появлялась в классной комнате на уроках своего сына. После той неожиданной исповеди Патрика Брэнуэлла не удивляло внезапное прекращение этих коротких приятных визитов почтенной миссис Робинсон, но ее отсутствие было для него ощутимо настолько остро, насколько может быть ощутимо отсутствие пищи насущной умирающему с голоду паломнику. С замиранием сердца пасторский сын ожидал, что вот-вот распахнется дверь, и она тихонько проскользнет в комнату, в своем восхитительном лиловом облачении, с умопомрачительной кошачьей грацией направится к своему роскошному креслу, обшитому мехом куницы, примостится на нем… и — этот момент одарит пасторского сына райским блаженством — устремит на ученика и учителя нежный задумчивый взор. «Но нет! Этому не бывать! — мысленно сокрушатся Патрик Брэнуэлл. — Я был омерзительно груб с нею в тот раз! Идиот! Я слишком сильно ее обидел! Такую женщину! Она уж, верно, никогда не простит меня… Никогда!»
Воистину, то было горькое признание. От этой страшной мысли замирало сердце, и кровь застывала в жилах пасторского сына, ибо он любил эту женщину — любил до потери пульса…
По временам ему казалось, будто он сходит с ума. Он устремлял взор в пустовавшее кресло и видел Ее: она восседала в нем, словно горделивая и неприступная царственная особа, увенчанная лучезарным нимбом и высоко вздымающая скипетр власти… безраздельной власти над его сердцем.
Однажды видение оказалось настолько реальным, что пасторскому сыну сделалось дурно: он ощутил настойчивое клокотание в горле, душившее его, точно стальной обруч, неумолимо сжимавшийся на шее; дыхание его внезапно перехватило, странный тупой удар в голове оглушил его, в глазах резко потемнело, и призрак померк перед потухшим взором, растворившись в беспредельной мгле. Все сущее погрузилось в небытие; страшная зияющая бездна, разверзшись, поглотила своего закланного агнца. Суровая стена молчания вздымалась над ним, заслонив собою пространство.
Долгое время Патрик Брэнуэлл провел в забытьи. Но вот до слуха его донесся взволнованный, проникнутый глубоким отчаянием возглас той, чей нежный голосок он мог бы узнать и выделить из тысячи других:
— Carino! [44]
— …Carino — повторяла настойчиво Аннабелла Робинсон то мягким шепотом с придыханием, то во весь голос, звучащий страстной мольбою.
Патрик Брэнуэлл с трудом открыл глаза и приподнял голову. Миссис Робинсон осторожно склонилась над ним и заботливо провела ладонью по его лбу и щекам, откинув к затылку его спутавшиеся взмокшие волосы. Силуэт ее гибкой стройной фигуры отчетливо проступал из полумрака, озаренный ярким бликом свечи, горевшей в ее руке.
44
Дорогой; милый; хорошенький (ит.).
— Ну, слава Богу! — воскликнула она, заметив еле уловимое движение пасторского сына, и из ее груди вырвался вздох облегчения. — Господь услышал мои молитвы и вернул мне тебя, carino — взволнованно проговорила она, все еще путая английский язык с итальянским.
— Это вы, Аннабелла? — тихо спросил Патрик Брэнуэлл. — Что со мною было? Где я?
Голос пасторского сына был настолько слаб, что слова его, скорее, можно было прочесть по губам, нежели воспринять на слух.