Роковой обет
Шрифт:
Сиаран, жалкий, растерянный и понурый, по-прежнему стоял на коленях в траве и покорно ждал, когда кто-нибудь решит, оставлять ли его в живых, и если оставлять, то на каких условиях.
Оливье бросил на него задумчивый взгляд, а потом покачал головой и потянулся к узде своего коня.
— Кто я таков, — сказал он, — чтобы судить этого человека? Уж если Люк Меверель отказался покарать его, пусть он идет своей дорогой. Грех его останется на его совести. Ну а у меня другая задача.
Он вскочил в седло и, направив коня на завесу кустов, пропал из виду.
Монах, к которому наконец вернулась способность воспринимать окружающее, увидел, что, кроме него и Берингара, на поляне есть и другие. Трое стражников
— Ну а с этим что? — спросил Хью, бросив презрительный взгляд на коленопреклоненного Сиарана.
— Раз уж Люк отказался от мщения, — ответил Кадфаэль, — думаю, и нам не пристало вмешиваться в это дело. К тому же можно сказать кое-что и в пользу этого бедолаги: он не пытался смягчить свою епитимью, даже когда рядом с ним никого не было и никто не мог его уличить. Конечно, не Бог весть какая заслуга ходить босым и с крестом на шее, коли от этого зависит твоя жизнь, но все же… А главное, Люк пощадил его. Так имеем ли мы право карать?
Сиаран поднял голову и нерешительно переводил взгляд с одного лица на другое. Кажется, он начинал понимать, что ему сохранят жизнь, хотя боялся поверить в такую удачу. Слезы ручьем лились по его щекам, на шее выделялся темный, кровоточащий порез.
— Отвечай как на духу, — спокойно и холодно приказал Берингар, — это ты заколол Боссара?
— Да, — дрожащим голосом произнес Сиаран. Лицо его было мертвенно-бледным.
— Но почему? И зачем было нападать на писца королевы, который всего-навсего исполнил свой долг?
На какой-то миг в глазах Сиарана вспыхнул огонь, но отблеск былой гордыни и нетерпимости тут же угас.
— Этот писец вел себя высокомерно и своевольно. Он держался вызывающе в присутствии епископа и всего легатского совета. Мой лорд был оскорблен и разгневан…
— Твой лорд? — перебил его Хью. — Но ты говорил, что служил приору Хайд Мида.
— Я солгал. Моим господином был сам епископ. Я служил ему, пользовался его расположением и многого мог достичь. Увы, теперь все потеряно. Я не смог снести дерзости этого Христиана. Как посмел ничтожный писец противиться воле самого легата и пытаться расстроить его планы. Я ненавидел его — вернее, тогда думал, что ненавижу, — поправился Сиаран. И мне очень хотелось угодить своему лорду.
— Но тут ты просчитался, — промолвил Кадфаэль, — кем бы ни был Генри Блуа, он не убийца. А осуществить твой план помешал Рейнольд Боссар — уважаемый человек и сторонник той же партии, что и твой господин. Неужто ты счел его предателем только из-за того, что он вступился за честного противника? Или ты нанес удар в запале и убил его ненамеренно, не ведая, что творишь?
— Нет, — отвечал Сиаран безжизненным, равнодушным тоном. — Этот человек расстроил мои замыслы. Он встал у меня на пути, и я был вне себя от ярости. Я знал, что делаю, считал, что поступаю правильно, и был рад, когда мой удар достиг цели… Тогда я был рад, — повторил Сиаран и тяжело вздохнул.
— А почему ты отправился в это покаянное паломничество? Как я понимаю, жизнь была дарована тебе на определенных условиях. На каких? И кто наложил на тебя епитимью?
— Мой лорд, епископ Винчестерский, — с содроганием ответил Сиаран, ибо отвергнутая ныне преданность отозвалась в его сердце болью. Ни одна душа не ведала, кто виновен в смерти Боссара. — Я открылся лишь своему господину. А он… он не стал передавать меня в руки закона. Видимо, побоялся,
В глазах Сиарана вновь блеснул огонек — память о разбитых в прах честолюбивых мечтах — и тут же угас.
— Постой, постой, — промолвил Хью, для которого кое-что оставалось неясным. — Как я понял, о приговоре епископа Генри никто, кроме него и тебя, и ведать не ведал. Как же об этом прознал Люк Меверель? Как он тебя выследил?
— Почем мне знать… — вялым и тоскливым голосом отвечал Сиаран. — Могу лишь сказать, что из Винчестера я вышел один, а близ Норбери, где две дороги сходятся вместе, меня поджидал этот малый. С того самого часа он неотступно следовал за мной по пятам, словно демон. Он знал все, и терпеливо ждал, когда я не выдержу и нарушу хотя бы одно из условий. Тогда он смог бы убить меня, не понеся за это никакой кары. Он ни на миг не упускал меня из виду и не делал никакой тайны из своих намерений, а, напротив, всячески подбивал меня снять крест и разом покончить со всеми мучениями. А крест был очень тяжел. Мне он сказал, что его зовут Мэтью… А вы говорите, его имя Люк? Стало быть, вы его знаете? А вот я никогда прежде с ним не встречался. Так вот, этот Мэтью, то есть Люк, сказал, что я убил его лорда, которого он почитал и любил, а потому он пойдет за мной в Бангор, в Кэргиби, а ежели я сяду на корабль так и не надев башмаков и не сняв креста, то и за море, в Дублин, но рано или поздно все равно лишит меня жизни. Сегодня он мог сделать то, чего так страстно желал, — и не убил меня. Почему?
В голосе Сиарана слышалось искреннее недоумение.
— Он счел тебя недостойным этого, — напрямик ответил Кадфаэль. — Сейчас он наверняка горько сожалеет о потраченном на тебя времени, которое мог бы употребить с куда большей пользой. Все на свете имеет свою цену, нужно лишь уметь вовремя и верно ее определить. Постарайся понять это, и тогда, может быть, ты поймешь и его.
— Я все равно что мертвец, — с горечью сказал Сиаран, без лорда, без друзей, без цели…
— Ты еще можешь обрести и то, и другое, и третье, если будешь к этому стремиться. Ступай туда, куда ты послан, неси возложенное на тебя бремя и пытайся уразуметь, ради чего ты живешь на свете. В конечном счете так должно поступать и всем нам.
Монах отвернулся и тяжело вздохнул. Он знал, что, к сожалению, самые мудрые наставления и даже суровые уроки жизни частенько пропадают впустую. Трудно сказать, тронуло сердце Сиарана раскаяние либо он и сейчас думает только о себе. Неожиданно монах почувствовал, что смертельно устал. Он искоса взглянул на Хью и с улыбкой сказал:
— Больше всего мне сейчас хотелось бы оказаться в постели. Ну что, Хью, вроде бы дело сделано. Можно возвращаться.
Хью хмуро разглядывал уличенного и признавшегося убийцу, корчившегося на земле, словно змея с перебитым хребтом. Перепачканный, покрытый синяками и ссадинами, с распухшим от слез лицом и кровоточащим порезом на шее, Сиаран представлял собой жалкое зрелище, хотя, возможно, в этих обстоятельствах жалость была неуместна. Но все же, как ни суди, а Сиарану не более двадцати пяти лет, он вполне здоров, и, какой бы тяжкой ни была его епитимья, он в состоянии ее выдержать.