Роксолана Великолепная. Жизнь в гареме (сборник)
Шрифт:
— Может, отец, еще и посватаемся. У меня же двое сыновей. Один в Сечи, второй — оружейником в Киеве, на Подоле…
— А как же! — воскликнул отец и подмигнул в сторону еще одного гостя — Эрнста Тынского, молодого удалого сотника из Бережан. Эрнст служил в армии венгерского короля и недавно познакомился с отцом Иоанном, когда приезжал в Рогатин по служебным делам. Теперь Тыинской — частый гость. Вот и сейчас его конь на привязи у плетня, а шляхтич сидит за столом в пестрой, расшитой золотом венгерке и при сабле. Лисовский понимает причину прихода: Настя. Но отца
— Можно и выпить за такую оказию.
— Конечно! — властно крикнула мать. — Девушке шестнадцатый годок, а они уже продают ее! Слава Богу, дождалась помощи, стану я ее куда-то отдавать. В Рогатине полно женихов, зачем мне этот Киев или Запорожье…
Мужчины только переглянулись после этой бойкой тирады.
— Не кричи, старая, — нежно сказал Лещинский. — Поблагодарим Бога за то, что послал нам такую девушку, здоровую трудолюбивую.
— Еще и вежливую, — сказала крестная, — и добрую, как ясочка лесная.
— А еще и умная, — добавил басом костлявый отец Петр, сидевший скромненько в конце стола. Отец Петр — священник в старейшей в Рогатине деревянной церкви, стоявшей неподалеку от каменного храма, где служит Лисовской. Отец Петр, помимо всего прочего, ведет школу в Рогатине, учит детей украинскому, польскому, латинскому языкам, сам преподает географию, риторику и математику. Настя Лисовская — лучшая его ученица, и старик решил также добавить словечко, любуясь лицом своей воспитанницы.
А Настя действительно как картинка. Огромные карие глаза, а над ними, как черные молнии, — тонкие брови. «Одна бровь стоит вола», — ввернул дядя Максим. Нежный румянец, белое личико, тяжелая русая коса ложится на плечо. А еще — вышитая сорочка, красивое ожерелье, узорчатая плахта и чистые белые босые ноги.
— Неси, дочка, — мягко приказала мать. Настя шагнула и замерла: где-то в конце улицы послышался отчаянный крик, неожиданный и тревожный во время праздника.
За столом беспокойно переглянулись. Только отец будто ничего не слышал — наливал мед в деревянные чарки. Переодетый после службы в вышиванку, малиновые шаровары, он был нарядный и веселый: радовался, что вернулся из походов живым, основательно вспахал поле, засеял пшеницей и ячменем, тем временем прошли обильные — к урожаю — дожди; он закончит жатву и начнет со своими прихожанами укреплять Рогатин каменной стеной, а нынче приятно посидеть среди родных под грушей, которую неизвестно кто посадил — дед или прадед.
А с улицы доносился конский топот, и совсем близко, сразу за забором, тонкий испуганный голос прокричал:
— Татары! Татары!
По улице на коне, вихрем, промчался мальчик-пастушок, он-то и выкрикивал эти страшные слова. За ним летел табун, который хлопцы водили на ночь. Напуганные, неожиданно одичавшие лошади пуще возвестили о беде, чем крик мальчика.
Настя окаменела с миской яблок в руках.
— Матерь Божья! — воскликнула одна из женщин.
А отец, несмотря
— Пан отец!.. — осадил взмыленную лошадь соседский мальчик Ваня, который пас и лошадей Лисовских. — Орда… с Веселой рощи. Стадо отобрали, а мы с лошадьми убежали…
Во двор вбегали лошади. Их перехватывали Трофим, отец.
На церкви зазвонили колокола — тревожно, громко, часто.
— Трофим, седлай!
Заголосили женщины. Залаяли собаки. Заржали лошади. Поблек праздничный день.
Дядя из Канева уже на коне, на улице.
Бегут люди; матери с детьми. Забегают во двор к священнику, умоляюще смотрят на своего духовного отца.
— В храм, старики! — властно говорит отец Иван. — Девчата и хлопцы — в овраг! Тихо там сидите! С детьми — в храм… Жена, Настя, — в овраг… Мужчины, к оружию… За мной…
В руке Лисовского — сабля. Он уже на коне, гарцует по подворью. Глаза его горят победой.
— Быстро, люди! Но не тащите свои рядна… души спасайте. Скорее, девчата! Задержим, пока вы укроетесь… Старики, не бегите за молодыми, вы отстанете и приведете с собой татар в овраг!.. Детей не берите туда: будут плакать — басурмане услышат!.. Настя!
А она все еще стояла как каменная. Мать схватила ее за руку, миска полетела в траву, большие квашеные яблоки рассыпались по красной смородине.
— Беги в лес, дочка!
— А вы, мама?
— А я… не побегу… буду в храме.
— И я с вами… Нет, только с вами!
По улице проскакал конь шляхтича Эрнста Тынского и быстро помчался на запад.
— Сбежал, трясогузка! — яростно сверкнул глазами Лисовской. — Я хотел через него передать… Трофим! — позвал сына. — Быстро огородами к дядьке Свириду. И — в Теребовлю с ним. Там казацкая часть. Да и пусть они на помощь позовут польский отряд из Тернополя. Понял? Лети, сынок, Бог в помощь, и… прощай.
Трофим на добром коне исчез в зарослях сада.
Люди бежали в церковь. У входа стоял дьяк в черной рясе с иконой в руках — стоял неподвижно, словно ждал конца света.
Староста на колокольне вовсю звонил в колокола.
— Оберегай, отец Феодосий, храм иконой, а мы — саблей! — Крикнул Лисовской дьяку и повел немногочисленный отряд вооруженных рогатинцев туда, откуда уже поднимался к небу черный столб дыма.
— Отец! — воскликнула Настя, но толпа затолкала ее внутрь церкви, где горели свечи, а из темных стен успокаивающе смотрели на людей святые.
Настя смотрела на все невидящими глазами, она была потрясена и поражена, пока еще не пришла в себя. Мать, вся в слезах, потянула дочь за руку:
— Сюда, доченька… Горе… Становись на колени… Помолимся Господу — он защитит и отведет.
В углах церкви женщины прижимали к груди младенцев, неистово молились старушки: церковь наполнилась людским гомоном. Так прошел какой-то час. Вдруг, будто ветер подул: прибежали мальчики из своих хат:
— Горит церковь отца Петра…
— Отец Петр не выходит из нее…