Роль, заметная на экране

Полоцкая Серафима Петровна

— О чем они? Скажи, наконец, — спросила я его вполголоса.

Молодой человек в новом офицерском кителе, но без погон, пристально взглянув на меня, сказал с заметным башкирским акцентом:

— Мы говорили, что все колхозники тоже хотят посмотреть балет.

Он был самым старшим по возрасту и почти такой же высокий, как Анвер. Он казался мне удивительно знакомым, но откуда, я не могла припомнить. Пока он говорил, все уважительно смолкли, а потом наперебой заговорили.

— Они просят тебя станцевать в колхозном

клубе «Спящую красавицу», — сказал Анвер.

— Но в «Спящей» очень уж академичная классика. Понравится ли непривычному зрителю? — усомнилась я.

— Странно вы рассуждаете, — строго взглянула на меня круглолицая девушка в красном платье. — Старики со старухами который день вашими танцами любуются, а нам — передовикам колхозных полей — думаете, непонятно будет?

— Мы не дикари, — сказал вдруг со спокойной улыбкой высокий парень в кителе.

— Да что вы, я совсем не то… Не потому, — запуталась я. — Пожалуйста! С удовольствием…

Анвер и Фатыма стали обсуждать с колхозными комсомольцами детали концерта, а девушка в красном сказала:

— Я сегодня в обед домой приходила. Видела, как вас тут обучали. Сейчас вы тоже это повторяли, а по-другому…

— Вы заметили? — обрадовалась я. — Ну, а когда лучше?

— Это сказать не могу… — виновато отвечала она. — Я сейчас только боялась, как бы вы не упали туда, вниз…

— А утром не боялись?

— Тогда было много народа около вас…

Я кивнула головой, поняв, что обрадовалась преждевременно.

— Давай, Рая, снимай туфли, — сказала Фатыма, — идем домой… Споткнешься еще тут в темноте.

Куштирякские комсомольцы пошли нас провожать. Девушка в красном платье, теперь, в темноте, казавшемся уже черным, нерешительно взяла меня под руку.

— Как вы замечательно танцуете!

— Еще не совсем… Спину плохо держу. Червяком извиваюсь, как моя учительница говорила, — с внезапной откровенностью сказала я и, смутившись, переменила разговор. — Как вас зовут?

— Меня — Гюзель, нашего секретаря — Мансур, — не поняв моего вопроса, она назвала всех присутствующих, а потом спросила: — А ваше имя какое?

— Рабига, — сказала я. — А мою мать звали Гюзель, а отца — Мансур…

Гюзель засмеялась удивительно ласково:

— Если у нас будет дочка, я назову ее Рабигой. Красивое имя. — Она еще раз так же особенно засмеялась и добавила, хоть не очень складно, но с большой гордостью: — Мансур мне муж. Как демобилизовался, так и расписались… Теперь ждем ребенка.

— Да? — почему-то обрадовалась я. — Вот как?

— А у вас есть жених? — спросила Гюзель.

— Нет.

— Почему же? Разве ни к кому сердце не лежит?

Хорошо, что в это время нас нагнала Фатыма и, взяв меня под руку с другой стороны, сказала:

— Рая, мы хотим дать тебе комсомольское поручение.

— Да?

— Подготовь небольшую беседу об истории и традициях

нашего русского балета.

— Ой! — ахнула я.

— Ничего не «ой»! Ты позже всех нас сдавала экзамены и, наверное, все помнишь…

— Что же, и осветители будут? — с опаской спросила я.

— Позовем всех. Собрание будет открытое…

— И колхозники, кто будет свободен, придем… — сказала Гюзель с ошибкой, говорящей о ее желании прийти.

— «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина!..» — запел вдруг Анвер звонко, но не очень уверенно.

— «Головой склоняясь…» — дружно подхватили почти все, хотя и с башкирским акцентом.

Пела и я. Мне даже показалось, что Анвер затеял эту песню, потому что я не могла петь башкирскую.

Когда мы распрощались с колхозниками, он взял из моих рук балетные туфли, которые я держала за ленточки, и, перекинув их, как лапти, через плечо, сказал:

— Я доволен, что мы пришли к ним первыми!..

— Ты в театре секретарь? — спросила я.

— Нет, мы с Фатымой члены бюро. Секретарь у нас скрипач. Он уехал на гастроли с оперой… Но надо же как-то и самим… Правда?

— Не знаю уж, как я буду рассказывать…

— Да ты не бойся, — рассмеялся Анвер. — Как сумеешь, так и хорошо. Согласна?

Я была согласна.

Когда на нижней палубе «Батыра» Анвер отдал мне мои туфли и мы разошлись в разные стороны, я мысленно отметила, что мы впервые говорили на «ты» не ссорясь.

* * *

Старый и Новый Куштиряк надолго сделались свидетелями наших трудов.

Небо, покрытое облаками, не давало возможности снимать.

Конечно, по-прежнему ежедневно на нижней палубе «Батыра» раздавался голос Лены:

— Валя и Вася, вставайте! — И через минуту: — Девочки, вы что, не слышали будильника?

По-прежнему все отправлялись умываться под звяканье посуды в камбузе. Но прежней спешки не было — слишком мало приходилось рассчитывать на съемочную погоду, и мы впервые за все время тщательно репетировали.

Нашим зрителям, видимо, надоело смотреть одно и то же, их становилось все меньше, а однажды сумрачным утром их не оказалось совсем.

Всем показалось это настолько плохим предзнаменованием, что Евгению Даниловичу стоило больших трудов заставить нас загримироваться.

— Ничего не выйдет! — объяснил, глядя на небо, наш доморощенный метеоролог дядя Степа. — У меня раненая нога ноет. Я в лихтвагене плащ заготовил на случай дождя…

И вдруг над самыми нашими головами из-за облаков выскользнуло солнце, и яркий свет залил скалы из папье-маше и брезентовые уступы. Туман над озером мгновенно рассеялся, и оно, словно зеркало, заиграло солнечными зайчиками по нашему склону. Все кинулись по местам, и через несколько минут над Старым и Новым Куштиряком разнеслась музыка. Зрители наши тут же оказались на своих местах.