Роман-газета для юношества, 1989, №3-4
Шрифт:
— Уж как я ее любила, как любила, — завыла Фрося. — Говорила, береги себя, у тебя же дети. Куда им теперь, горемычным, деваться!
— Перестань, Фрося, — оборвала ее тетя Надя. — Парень с дороги, лица на нем нет, а ты крик подняла.
Фрося прикусила язык, побаивалась она тетю Надю.
— Долго пробудешь? — спросил Ефим Михайлович.
— Отпуск мне дали на десять дней. Пока летел — осталось шесть.
— Да что мы так разговариваем-то? Давайте за стол, — сказала тетя Надя.
— И то верно, — подхватил Ефим Михайлович.
Тетя
Ефим Михайлович разлил водку. Себе и мне по стакану, женщинам по половинке.
— Хорошая у тебя была мамка, добрая, — как и положено в таких случаях, начал он, но где-то на полпути голос у дядьки обмяк, худой кадык завис посреди горла. — Помянем, Степа, — уже тише закончил он.
Выпили разом, закусили, потом выпили еще по одной. Ефим Михайлович откашлялся, стал рассказывать, как провожали родню.
— С ребятишками решать надо, — остановила его Фрося.
— Да, да, — заторопился Ефим Михайлович. — Тут Кутины приходили, говорят, может, отдадите Наташку. Детей-то им, сам знаешь, бог не дал. А дом без ребенка сирота. Хотели из детдома взять, да там чужие, а Наташка у них на глазах выросла.
Фрося помалкивала, но взглядом, точно кошка мышь, сторожила меня. Тетя Надя, которая после рюмки, похоже, обмякла, подняла голову. На груди натянулось платье.
— Вот что я вам скажу, люди добрые, что у них, собственной родии нет? — Она пристукнула кулаком по столу, со стола упал нож.
— Кто-то еще придет, — почему-то испуганно сказала Фрося.
— Должно быть, мужик, — деловито заявил Ефим Михайлович. Он поднял нож, вытер лезвие о рукав, положил обратно на стол.
— Неужто мы оставим им? Наш корень — наша кровь, — повела бровью тетя Надя. — Люди-то потом что про нас скажут?
— Ян говорю, решать надо, — поддержал Ефим Михайлович. — Кабы у нас с Фросей квартира побольше была, я и разговор вести не стал, забрал бы ребятишек к себе.
— Правда, Ефим, правда, — поддакнула Фрося.
— С Анной мы душа в душу жили, — поглядывая на тетю Надю, продолжал Ефим Михайлович. — Я ей то угля привезу, то дров, в прошлом году пять рулонов толя достал.
Вот так и раньше. Привезет нам известь, мама побелит себе и ему. Потом оправдывалась передо мной: «Ефим, он ничего, он хороший. Фрося, та из него веревки вьет. Ей ведь какого мужика надо? Чтоб не ел, не пил и на голове ходил. У самой руки от задницы выросли». Жили они на железнодорожной станции в переполненном бараке. Нескладная, неладная была у них семья, Фрося часто болела. Ефим Михайлович летал с одного предприятия на другое, искал длинные рубли. Хозяйства у них не было, если не считать маленького огородика, в котором ничего не росло. У соседей заводились и морковь, и огурцы, и капуста. У Ефима Михайловича ничего. «Место, место гнилое, — частенько жаловался он матери, — вот если мне ваш огород, озолотился бы».
— Я сейчас кладовщиком работаю, — доносился меня голос Ефима Михайловича, — работа ответственная, подотчетная. Люди-то сейчас какие? Быстро монастырь подведут,
Почувствовав, как во мне растет неприязнь к Ефиму Михайловичу, я поднялся из-за стола и вышел на улицу. Морозный, пахнущий сыростью воздух выбил на глазах слезу. Огороженный крышами домов кусок звездного неба напоминал приборную доску самолета. Из трубы соседнего дома, протаптывая размытую дорожку, куда-то ввысь тянулся сморенный дымок. Из-за сеней бесшумно вынырнула собака, завертелась около ног, затем бросилась на грудь, пытаясь лизнуть меня в лицо.
— Полкан, дружище, как нам теперь?
Полкан, пригнув уши, смотрел на меня, глаза у него радостно поблескивали.
Скрипнула дверь, вышел Ефим Михайлович.
— Ты чего выскочил? — дыхнул он сзади. — Один захотел побыть?
Полкан поднял уши, угрожающе заворчал. Ефим Михайлович на всякий случай отступил за меня.
— Я вчера с директором школы разговаривал, — зевнул он. — Бумаги в детдом пошлет на ребятишек. Тебе только заявление написать.
И тут у меня будто сорвалась пружина, я схватил дядьку за рубашку, рванул к себе.
— А меня ты спросил?
— Ты что, сдурел! — отшатнулся Ефим Михайлович и в следующее мгновение взвизгнул: — Убери собаку, убери, а то порешу!
Полкан вцепился дядьке в штанину. Ефим Михайлович пинал его свободной ногой.
— Полкан! — крикнул я. — Пошел вон!
Собака тотчас отскочила в сторону.
— Ты почему ее без меня похоронил? А-а? Пять рулонов толи достал! Благодетель!
Ефим Михайлович хрипло дышал. Согнувшись, он прикрыл голову рукой. Я отпустил его. Открылась дверь, высунулась Фрося. В сенях на полу легла полоска света.
— Вы чего это там? Давайте в избу, а то простынете.
— Закройся, — махнул на нее Ефим Михайлович. — Разговор тут серьезный.
Фрося скрылась, вновь стало темно.
— Узнаю, в отца. Такой же заполошный был, отдышавшись, сказал он. — Ты пойми меня правильно, Степа. Я к себе их взять не могу, у самого двое ребятишек, а Фрося — какой из нее работник! Всю жизнь по больницам. Того и гляди вслед за твоей матерью отправится. Жизнь, она короткая, а жить хочется. Ты тут меня укорил. А знаешь ли, как они без тебя жили? На улице дождь, а в комнате тазы, кастрюли стоят — крыша протекает. Толем бы крышу покрыть, да нет его нигде. Нет, понимаешь! И в магазине не купишь.
Горячая волна неизвестной доселе жалости и стыда окатила меня.
— Прости, Ефим Михайлович, — пробормотал я.
— Да что там, это горе в тебе бродит, выхода ищет.
Я нащупал дверную ручку, вошел в дом. Снова сели вокруг стола. Все молча смотрели на меня. Галстук Ефима Михайловича сиротливо висел на боку, из-под воротника высунулась засаленная, в узлах резинка.
Мне стало противно и стыдно за себя. Они были рядом с матерью, плохо ли, хорошо ли, но что-то делали для нее и последний долг отдали, и вот сейчас не уехали, как другие, а сидят рядом со мной, хотят чем-то помочь. Спасибо и на том.