Роман-газета для юношества, 1989, №3-4

Червакова Ирина Михайловна

— Эй, Митька, куда же ты понесся, стервец?

Заворачиваю в рубашку обещанную Нине раковину… До чего же красивая. И гудит, стоит лишь приложить ее к уху… Я сдержал свое слово. Я ничего не забыл, я ничего никогда не забуду.

ПАМЯТЬ ОБЖИГАЮЩАЯ

Это непростое и очень болезненное занятие — заполнять белые пятна нашей недавней истории. Слишком обжигающее незабытое, еще не угасли угли наших бед, стоит только стряхнуть золу с поверхности этого пепелища, как алый жар бьет в лицо тяжкими, непростыми, обидными воспоминаниями.

У истории нашей страны, конечно же героической,

есть сопутствующие ей страницы. Своеобразная подыстория. Факты, которые пока историей не очень-то принимаются в расчет, и редко-редко вычитаешь в какой-то научной книге подробность, похожую на ответвление дерева, которое и в расчет не берут всерьез, которое историей считать не принято. Это вроде бы некий сопутствующий материал, какие-то необязательные факты.

Однако же в этих фактах кровь и слезы, пусть уже высохшие или стертые, но кто возьмет на себя смелость заявить, что все это ответвление, вся эта подыстория — малозначимая мелочь на фоне героических усилий, которым несть числа и которые единственно и составляют подлинную, историческую первооснову.

Увы, среди фактов, так сказать, малозначимых оказывается история детства нашей страны, с которой виртуозы научных исследований обращались с мастерским иезуитством, выкрошивая из куска хлеба всю внутреннюю суть и оставляя лишь пересохшие корки внешних событий, не считаясь, что детство тем временем страдало и плакало, металось и ломалось не менее, а может быть, и более драматично и усложненно, чем весь наш общий взрослый мир.

Вот история сиротства. История, замечу, а не подыстория. Драматическая, уходящая корнями в давнюю историю, фольклор, ведь и в старых русских сказках добро зло нередко особо обостренно заявляли себя в горьких повелениях мачехи, отправлявшей падчерицу в новогоднюю студеную зимнюю ночь за подснежниками в глухой лес с такой очевидной и простой целью — немыслимым приказом свести с бела света немилую, мешающую жить падчерицу, добрую, ласковую и беззащитную. Есть свидетельства, по которым еще в XIII веке монахи стародавних монастырей опускали за их стены специальные корзинки, сплетенные из ивняка, для того, чтобы бедные, несчастные, страдающие матери могли положить туда свое дитя, которое они не могут спасти от голода, нищеты даже ценой собственной жизни.

Но вернемся в наш век из века тринадцатого. В горестный, полный трагизма век.

Вернемся к себе домой и мысленным взором окинем нашу собственную историю. Гражданская война, ее горький, но, в общем, понятный итог — сотни тысяч беспризорных, ни в чем не повинных детей, наследство кровавого людского водоворота, решительной социальной ломки, в которой сын поднимал руку на отца и брат на брата.

У истории поступь не бывает легкой. У истории — жесткая поступь. Но ведь иногда эта жесткость объяснима. Наивно полагать, что борьба миров может оказаться бескровной. И в этой кровавой воронке оказываются дети, ничего не понимающие, ни во что не замешанные.

Ленин хорошо понимал эту невинную вину революции. О детях — страдающих, голодающих, приносимых в жертву — он спрашивал у всех, кто приходил к нему в Кремль из разных углов великой страны, с неистовым упрямством и одержимостью. Посылки с харчами и даже целые эшелоны, направляемые лично вождю, он без раздумий отправлял детским домам. Его вопрос — как дети? — рефреном звучал во всех его выступлениях, а если где не звучал впрямую, то подразумевался, имелся в виду. Все, что делала революция, творилось во имя детей, во имя будущего. Это будущее оберегалось изо всех сил. Однако трагическое

настоящее состояние детства не просто волновало, а подвигало к действиям на уровне самых чрезвычайных государственных мер.

Детским домам отданы бывшие дворянские усадьбы, лучшие дворцы, детям отдается лучший кусок хлеба. Любопытны распоряжения той поры, связанные с едой для детей. Каждому ребенку полагался мед. Мед! Это в пору неразберихи, отсутствия связи, медленных железнодорожных скоростей, отсутствия снабженческой структуры. И дети получали мед. Каждый в обязательном порядке. По декрету Ленина создаются первые государственные органы, цель которых спасти и защитить детство. Год интенсивной работы дает, однако, отрицательный результат. Положение вещей в корне не изменилось. Дети по-прежнему бедствуют. Усилия наркома просвещения явно недостаточны, его авторитет не имеет чрезвычайного характера и наивысших полномочий.

Из сумятицы забот, из кровавой бойни с контрой выступает великий детолюбец, человек, мечтавший стать когда-то учителем, — Феликс Дзержинский. Он предлагает себя в качестве лидера. Без ложной скромности предлагает. Без мнимого стыда, которым бы нынешние нравственники смогли попрекнуть всякого, кто согласился на подобный поступок.

Детство, его спасение берет на себя Всероссийская Чрезвычайная Комиссия. Вдумаемся в смысл этих слов. Чрезвычайная! Комиссия! Тем, кто борется с разрухой, контрреволюцией, неполадками на транспорте и в снабжении, вменяется в обязанность: в этот суровый ряд необходимых задач, да к тому же на первое место, поставить сиротство, одиноких детей.

Чрезвычайная комиссия справилась с задачей. Детские дома, созданные после гражданской войны, воспитали целые плеяды полноценных граждан Отечества, истинных борцов и патриотов, многие из которых легли на поле брани тяжкой Отечественной войны.

Но история не терпит провалов, она не допускает образования ниш, в которых кроется нечто не доступное счастливым воспоминаниям. Заметим тем не менее, что ниши были. Одна из них — специальные детские дома для детей граждан, репрессированных в 1937-м и иных годах.

История детских домов — отражение горестной части нашей общей истории. Да, в 1937 году, когда в народном сознании уже крепко засел образ вождя со счастливой пионеркой на руках, собравшей для Родины рекордное количество хлопка, когда создание культа вторглось уже и в такую сферу, как отношение к детству, безусловно, в высшей мере отеческое, заботное, — в эту пору за радостными картинками, за спиной этих картинок спешным, срочным порядком искусственно формировались гнойные аппендиксы тогдашнего детства — неплохо меблированные дома, куда сбрасывался человеческий материал по имени «дети».

Этим детям внушали превосходную истину: сын не отвечает за отца.

Что это было? Вновь неумолимая жестокость социальной битвы? Нет. Исторический казус, укрепление единоличной власти, вознесенной в богоподобие, и надчеловечность не считались ни с чем — ни с жизнью, ни с детством, жизнью, только начинающейся.

Мне кажется, именно в этих детских домах, в самом факте их возникновения, в том обстоятельстве, что детей мнимых предателей и врагов склоняли так или иначе к мысли об отказе от собственного отца и собственной матери, подвигали к предательству. — само это положение, возможность этого чудовищного попрания элементарной истины — самый тяжкий, самый непомерный обвинительный аргумент против сталинского культа, самое тяжкое его последствие.