Роман межгорья

Ле Иван Леонтьевич

— Вы, Софья Аполлинарьевна, стали теперь передовой женщиной, — сказал ей Лодыженко.

— Разумеется… Только мне интересно, как вы расцениваете мою эмансипацию. Едете вы, коммунисты, или кто там еще, словом — члены комиссии, а я так себе — сбоку припеку. «Ну, зачем она едет?» — спрашиваете вы себя и находите какой-то ответ. Иначе вы меня об этом спросили бы. Ну, как же вы отвечаете себе на этот вопрос?

Лодыженко приложил ладонь ко рту и сказал:

— Поверьте мне, ничего не думаю. Разве мы впервые видим женщину на общественной работе?.. Осторожно, сейчас будет яма, — и он слегка поддержал

ее, пока машина преодолевала ухаб. Беседа с Преображенской не занимала его, была для него лишь тратой времени.

Женщина поняла настроение Лодыженко и старалась перевести разговор на серьезную тему, заверяя собеседника в своих искренних желаниях стать полезной обществу. Она видела перед собой голову Саида, его роскошную посеребренную шевелюру, развевавшуюся на ветру.

Потом она наклонилась к Лодыженко так близко, что запах ее духов обдал его, словно на балу, и шепнула в ухо:

— А вы не боитесь за него, за товарища Мухтарова? Там такой фанатизм у этих… масс, чего доброго могут повредить…

— Товарищ Мухтаров! — крикнула она, наклонившись вперед.

Саид-Али вздрогнул от неожиданности и, упираясь рукой в спинку сиденья шофера и полуобернувшись к Преображенской, приготовился выслушать ее.

— Я хочу… — захлебнулась она от ветра. Но ее голос прозвучал очень искренне, и Саид еще больше заинтересовался. Преображенской даже показалось на неуловимое мгновение, что он посмотрел на ее зардевшееся лицо. Мухтаров ждал, что скажет ему эта женщина.

А машина огибала бугорок, за которым открывался вид на обитель. Левее на взгорье в зелени садов раскинулся Караташ.

— Такой ветер… вы не… боитесь? — спросила она и, заметив, как от нетерпения еще плотнее сжимались его жесткие брови, добавила: — Пускай уже там… скажу-у.

По горбатому мостику они переезжали один из зауров, по которому когда-то шла избыточная вода от обительских водопадов Кзыл-су. Проехав мостик, они резко повернули и въехали в улицу со стороны степи. Саид поглядел на пустой высохший обительский заур Кзыл-су и улыбнулся.

XXI

Утром возле чайханы начался многолюдный, бурный митинг. Саид подъехал к чайхане тогда, когда выступали ораторы с грозными речами. Еще за несколько минут до приезда Синявина с главной трибуны, с нар чайханы, старый шейх, произнес свою речь. Он говорил мало. Ему только надо было сказать, что Саид-Али продает Узбекистан, веру предков большевикам, насмехается над прошлым и пытается уничтожить обитель — древнюю святыню правоверных поклонников Магомета. Этого ему никогда не простят ни халифат, ни поддерживающие его благородные государства. Но и сами ферганцы, ходжентцы, правоверные дехкане должны стать на защиту святыни, на защиту своей нации, прославленной незабываемыми именами Чингис-хана, Тимура, Улугбека…

Сказал свое и скрылся. Синявин впервые в своей жизни взошел на трибуну и обратился к умолкшей толпе по-узбекски. За эти годы борьбы за Советскую степь грузная фигура Синявина стала знакома многим. А отличное знание им узбекского языка и обычаев вызывало у тысяч рабочих, бывших мардыкеров и дехкан, уважение к нему.

Говорить с трибуны Синявин не умел. Изредка выступая в кишлаках, он переходил на тон товарищеской, семейной беседы и поэтому не мог

зажечь слушателей. Понимая это, он терял нить, и ему казалось, что у слушателей ослабевает внимание.

А тут, в обители, его искренние слова трогали людей, заставляли их настойчиво думать, а кое-кого не на шутку злили.

Первый камень полетел в Синявина тогда, когда он сказал, что шейх спасает не «нацию и веру», а собственную шкуру. Получив это предупреждение, он хотел было закончить свое выступление. Но неведомая сила, отвага, родившаяся в его пятидесятилетием сердце, побуждали продолжать борьбу. К тому же аплодисменты и одобрительные возгласы слушателей, которые ловили его слова, опьяняли Синявина. Он продолжал говорить, сам удивляясь, откуда берутся у него слова.

На помосте началась свалка. К Синявину подскочили сторонники обители и чуть ли не насильно стащили его с трибуны. Но тотчас между Синявиным и ишанами выросла стена из рабочих-узбеков.

— Ке-ет!^[65] Не трожь! — почему-то и по-русски прикрикнул на ишана один рабочий и с такой силой отшвырнул его от инженера, что тот головой достал до разукрашенного столба. Другой дехканин стремительно вытащил Синявина из толпы, передал в руки товарищам и своей широкой грудью загородил путь ишанам. Дехканин волновался, сжимал зубы, и от этого его небольшая бородка нервно подергивалась, широкие острые плечи будто скрипели от напряжения, когда он вместе с другими рабочими раздвигал толпу.

Именно в этот момент и подъехала машина Саида-Али, прорезая тревожным звуком сигнала шум толпы.

— Комиссия! Саид-Али! Саид!.. — раздались в начале отдельные голоса, а потом и вся толпа зарокотала.

Между двух стен едва успокоившихся людей открытая машина подъехала прямо к нарам. Саид стремительно выпрыгнул прямо на нары, не открывая двери автомобиля. Окинув присутствующих проницательным взглядом, он мгновенно оценил обстановку. К машине протиснулся инженер Синявин и неловко поздоровался с Софьей Преображенской.

Потом он обошел вокруг машины и взобрался на нары, где стоял Саид. Шепнул на ухо Саиду о выступлении шейха, сказал, что ходят слухи о готовящемся на него нападении.

— Настроение у некоторых здесь нехорошее, — предупредил он его напоследок.

Саид попросил толпу разойтись с площади, уступить место организованным делегациям, которые идут от заводов и кишлаков Советской степи. Делегации от воинских частей пограничников и милиции помогли Саиду восстановить порядок на площади.

Подходили первые делегации рабочих и дехкан. Хромой Лодыженко стоял на освобожденной от толпы площади, указывал делегациям их места, выстраивая их ровными рядами от площади до ворот обители.

XXII

Уже прошла обеденная пора и солнце клонилось на запад, когда первый юноша — караташский комсомолец — выбрался на шестигранный минарет Намаз-Гох и на самой его верхушке водрузил красное знамя. Пограничники тоже приехали со своими музыкантами, и на площади теперь было два оркестра. Майлисайцы и пограничники, будто соревнуясь, играли — одни на площади, другие во дворе обители. Высокие дувалы обительского сада усеяны детворой, даже взрослыми. Площадь и прилегающие к ней улицы заполнены людьми.