Роман о Лондоне

Црнянский Милош

Рассчитывая, вероятно, найти союзника в мужчине, англичанин прямо спрашивает Репнина: что он на все это скажет?

Тогда Репнин с усмешкой говорит — он на стороне дам. Он понимает охотника, идущего в Сибири на медведя, потому что медведь — зверь, чем, впрочем, и человек иногда может быть, но вот так варварски истреблять кроликов, ловить капканами, ему кажется, не гуманно. Медведь — зверь, хищник, нередко коварный, а кролики милые создания, словно игрушки для маленьких детей.

Теперь, повысив голос, мистер Банс обрушивается против вредителей-кроликов с целой речью. Он понимает, когда кто-то жалеет пленных, пытающихся бежать из лагеря, — но кроликов? Смеется и смотрит на Репнина, будто тот — новоявленный Будда.

Тогда Репнин иронически замечает, что его не удивляет мистер

Банс. Репнин ежедневно видит, как в Лондоне ведут истинную войну с голубями, а они — нежнейшие Божьи создания.

Грязнейшие — улыбается мистер Банс. Лондонская община на этих днях начала борьбу против голубей даже на Трафальгарской площади — вынуждена была. Голуби пачкают дома.

Репнин вдруг обрел неожиданного союзника. В лице Пегги. Она тоже защищает голубей. Она признает, голуби действительно не очень чистые, но если бы мистер Банс решил истреблять всех, кто нечист в Лондоне, — этой войне не было бы конца. А в Париже грязных — она сама видела — еще больше. А если взять их в целом мире? Впрочем, голуби стали просто невыносимы, в последнее время, в Лондоне. Англичане кормят голубей в Венеции, а хотят истребить их в Лондоне? Этого она никак не понимает. Понимает охоту на лисиц, а на голубей — не понимает.

Кто знает, может быть, оттого, что он видит, как наглый юноша не отстает от Нади и не сводит с нее глаз, Репнин раздраженно замечает мистеру Бансу — по его мнению, англичане должны удовольствоваться охотой на лисиц. По правде говоря, ему и эта охота не по вкусу. Травля лисы? Сворой собак? Со множеством всадников? Чепуха. Столько собак, коней, охотников на одну несчастную лисицу.

Мистер Банс краснеет до ушей. Возвышает голос. Англичане — об этом мистер Репнин забывает — предоставляют лисице возможность убежать. И это прекрасно. И он, как, впрочем, и другие англичане, уверен, что лиса даже получает наслаждение от этого спорта, от этой игры. Случается, и убегает.

Поскольку мистер Банс возвысил голос, заговорил слишком громко, в разговор вступает и сидящий напротив за столиком сэр Малькольм. Он полагает, иностранцы никогда не смогут понять английские обычаи, и поэтому следует вообще уклоняться от дебатов с ними. Это относится и к политике. Он лично ничего не имеет против кроликов. Он даже посмеялся, прочитав в газетах, будто их тщетно пытаются истребить, инфицируя заболеванием, от которого кролики дохнут. Болезнь называется майксометауз или миксоматоз — что-то в этом роде. Не важно. Он читал, что кролики находят защиту и от этой напасти. Уже в следующем поколении зараженные особи приобретают иммунитет. И опять размножаются.

Все рассмеялись, добродушно.

Госпоже Крыловой тогда взбрело в голову услышать мнение Репнина, который молчал. Что думает, что скажет на это князь? Он — русский. Иностранец. Что думает об этом иностранец?

Ее слова вывели Репнина из какого-то оцепенения. Сначала он пробормотал что-то невнятное, а затем сказал, что вообще об этом ничего не думает. Ни о кроликах, ни о голубях. Хотя, признаться, их ему жаль. Невозможно, будучи глубоко религиозными, как англичане убивать Божьи твари — крохотные и беззащитные. Не хорошо. В Англии, в предместьях, где расположены виллы, он видел, люди истребляют белок, считая их тоже вредителями. Может быть, это и так. Но для него в детстве, в России — белочки представлялись самыми милыми, веселыми, прекрасными созданиями, и все их очень любили, и никто не трогал. Для детей это были любимейшие существа, по всей России. Он запомнил их с детства, и ему тяжко видеть, как их здесь истребляют.

Словно взбешенный успехом соперника в некой состязании, мистер Банс яростно кричит, что белки наносят ущерб, да еще какой. Это факт, который вынужден признать любой разумный человек. Их необходимо истреблять. Это факт, а иностранцы пускай думают об этом все, что им угодно.

Будто сам дьявол вселился в Репнина, и он отвечает мистеру Бансу, что подобные мысли опасны. Кто-нибудь в один прекрасный день может провозгласить, например, что англичане тоже вредны. И что тогда будет?

Эти слова вызвали явное замешательство.

Хозяин громко рассмеялся. Надя заметно побледнела. Сэр Малькольм не сводил глаз с Репнина. Только генеральша Барсутова,

развеселившись, воскликнула: Good. Very good^[31].

После этого, однако, в библиотеке воцарилось какое-то натянутое молчание и леди Парк пригласила всех перейти в холл. На партию бриджа.

Репнину эти принятые в обществе игры навевают скуку, и он думает, куда бы сбежать. Из окна видна Темза и вербы в тумане, а над ними небо, серое.

Тем временем все уселись за бридж. Сидят спокойные, прямые, серьезные.

Надю, которая также присоединилась к играющим, генеральша Барсутова явно взяла под свою опеку. Заглядевшись на эту красивую женщину, Репнин невольно снова мысленно перенесся в Корнуолл, еще раз прошелся по той долине, по окружающим ее холмам, где, согласно преданиям, находился замок короля Артура, в котором разыгрывалась трагедия Тристана.

Он решил подойти к графу Андрею, дальнему родственнику своей жены, и предложить ему сыграть партию в шахматы, подумал о том, что было бы, если б между этой женщиной и его женой завязалась дружба? Про то, что тогда произошло в Корнуолле, никто в этой компании больше не упоминал. Репнин заметил, как изменился граф Андрей. Он по-прежнему был тихим, грустным, словно погруженным в какой-то печальный сон, но лицо его уже свидетельствовало о том, что сейчас этот мужчина не слаб, не слезлив и вовсе не несчастен. Лицо приобрело уверенность. Перехватив его взгляд, устремленный на генеральшу, Репнин не обнаружил в нем былого изумления и холодности, как в Корнуолле. Сейчас в глазах графа вспыхивали огоньки, какие загораются у охотников-шотландцев, издалека следящих за серной. Репнина, когда он с поляками приехал в Англию, два-три раза приглашали в Шотландию поохотиться, демонстрируя тем самым симпатию, которую Шотландия действительно питала к Польше. Узнав, что он русский — там сразу же заговаривали о водке.

С тех пор, как Репнин оказался в своем подвале, в Лондоне, он постоянно, стоило ему где-нибудь присесть, вспоминал Санкт-Петербург. Когда в Лондоне — в любом обществе — обедали, пили чай или ужинали, Репнин всегда слышал — ему казалось, что слышит — чавканье и скрип миллионов прилипших к нёбу искусственных челюстей. И сразу же в нем просыпалось какое-то волнение и нетерпимость к этому огромному городу. То же самое произошло и сейчас.

Во всей здешней компании Репнину нравилась лишь генеральша Барсутова, которая явно сердечно приняла Надю. Сидя за столом, она время от времени взглядывала на Репнина и без всякого повода улыбалась ему. На ней было черное парижское платье, которое делало ее еще более, удивительной и загадочной, чем прежде. Теперь Репнин точно знал, что она англичанка, но его не покидало странное ощущение, будто перед ним русская женщина. В предвечерних сумерках, в этом старомодном интерьере ее рыжие волосы и темные глаза, вся ее красота действовали еще более неотразимо, чем в Корнуолле. И Надя то и дело невольно заглядывалась на нее.

Вероятно, они с Надей были ровесницами, впрочем, она могла быть и моложе и старше ее, — но своей красотой сразу обращала на себя внимание. Особенно своей удивительной, ласковой улыбкой. Беатрис Барсутова — или просто Беа, как все ее звали в Париже, в обществе обедневших русских аристократов — князей, графов, генералов, дипломатов — принадлежала к тому типу женщин, которые, несмотря на свою изумительную внешность, несчастны, хоть и скрывают это. Красота ее заключалась не только в темно-рыжих волосах с каким-то розовым отливом — естественным или искусственным — все равно, которые словно факел вспыхивали при вечернем освещении, не только в огромных глазах дикой газели, которые мерцали даже в темноте, но прежде всего в улыбке, воскрешавшей в памяти Репнина, как, впрочем, и все ее тело, изображения вакханок. Эта ассоциация возникла у Репнина при первом же взгляде на нее, и вовсе не после досужих размышлений — где бы он мог похожую женщину раньше видеть. Просто ему тут же приходили на память скульптуры, виденные им в Афинах. Потом, уже по их возвращении в Лондон, и Надя призналась, что и у нее мелькнула та же самая мысль. А уж если подобные вещи говорит о женщине другая женщина, то так оно и есть.