Роман о Лондоне

Црнянский Милош

А Беляев уже стоя все твердил одно и то же, что князь не должен порывать с ними — даже если кто-нибудь, возможно, его обидел. Организация это не один человек. Сорокин — ее новый секретарь, и в Организацию входят тысячи русских, рассеянных по всему миру, будто русского царства никогда и не было.

Огромный здоровяк с выбритой головой — кажется, головой мог бы стену прошибить, — приблизившись к самому лицу Репнина, трогательно добавил: он, как бывший секретарь, по возвращении из Корнуолла получил указания аннулировать все претензии к князю, а расходы, связанные с его ногой, — оплатить. Они продолжают считать его членом Комитета. В списках, переданных им Сорокину после Корнуолла,

он фигурирует именно как член, и они полагают, что князь должен присутствовать на следующем заседании Комитета, которое состоится в Берлине. Даже если и были какие-то расхождения между князем и Комитетом по поводу спасшейся из России «дочери царя». По его мнению, русские эмигранты, где бы они ни находились, должны выступать едино, даже в том случае, если совсем по-разному представляют себе будущее человечества. Мы на пороге великих событий. Князь знает об этом? Почему он их бросает? Почему так замкнулся в себе?

Репнин улыбается ему в лицо и говорит, спокойно — он всем это ясно и открыто объяснил, выходя из Комитета. Считает, что к сказанному добавить ему нечего. И нет у него обязательств и счетов неоплаченных. В Организацию возвращаться он не намерен. Просит извинить его.

Ему оставалось лишь встать и выйти.

Тогда Сорокин с издевкой бросил: уж не в том ли причина, что «товарищ» слушает Москву — радиопередачи из Москвы?

При этих словах Сорокина Беляев потерял дар речи, будто в горле у него застряла косточка.

И тут же услышал, как Репнин громко ответил: конечно.

У него есть радиоприемник, в квартире. На восьмом этаже. Он этого не скрывает.

В таком случае он, вероятно, слушает и марш буденновской кавалерии, который по радио часто передают?

После этих слов Сорокина все трое уставились на Репнина.

Репнин покраснел. Казалось, он был готов ударить Сорокина, но взял себя в руки. Снова улыбнулся. Да, слушает. И этот марш ему даже нравится. Он — русский человек. И русским будет до самой смерти. И это логично. Он больше всего ценит логику, а больше всего любит русскую песню. Он помнит Россию. Помнит свою молодость. А война окончена. Сейчас мир. Если Сорокину нравится слушать песню, которую во время войны пели немцы — песню о Лили Марлен — пусть слушает, он не имеет ничего против.

Тогда Беляев первый повысил голос и грубо крикнул: то, что говорит князь, — скандал, и в сильном подпитии оскалился, как крокодил, показав все зубы. Он был похож на спринтера, готового сорваться с места. И лицо, и бритая голова побагровели. Красная безволосая голова не выглядела уродливо — просто напоминала голову огромного ребенка. Он был взбешен. Задыхаясь, он орал своим баритональным басом так, что слышно было за другими столиками:

— Итак, Николай Родионович, вы — троцкист? Троцкист?

Крылов пытался их успокоить, напоминал — кругом люди. А Сорокин, гримасничая, продолжал свой допрос, как инквизитор: уж не слушал ли, мол, Репнин этот марш в Екатеринодаре? Или, может, в Одессе?

Крылову показалось, что дело вот-вот дойдет до драки.

Репнин побледнел, но голос, когда он заговорил, звучал спокойно. Мистер Фои, — произнес он, не скрывая своего презрения, — как и многие другие, как миллионы людей на свете упускает из виду страшную, страшную разницу между войной и миром. В Одессе он ожидал расстрела. Ожидал спокойно. А сейчас, между прочим, мир. Разве мистер Фои, хоть он еще и очень, очень молод, не понимает этого огромного различия? А различие огромное, как между солнцем и солнечным зайчиком. Война есть война, но сейчас уже нет войны. Он уже не в Екатеринодаре с Сазоновым, а в Лондоне, и один. Там остались только мертвые. Он, к сожалению,

не в их числе. Он совсем в другом мире. И именно поэтому он хочет быть один. Он не вступает ни в какое сообщество, а меньше всего хотел бы оказаться в их Организации, о которой у него сложилось собственное мнение. На свете немало людей, живущих уединенно.

Это во всяком случае не запрещено.

Когда война окончена.

Каким-то шипящим голосом, уже тише, взбешенный Сорокин процедил: война не окончена, не окончена, — война за Россию только начинается. Нет, нет, князь. Война не окончена. Сталин еще не в Лондоне. Впрочем, князь, вероятно, слышал, что на днях сказал английский премьер?

Теперь уж Репнина бросило в краску — он рассмеялся: нет, не слышал. Вообще не слушает, что говорит премьер. Слишком часто, говоря о России, премьер лгал.

После этих слов, произнесенных Репниным как-то беззаботно, сквозь смех, на мгновение наступила тишина. И Беляев, и Сорокин молчали, Крылов опасливо озирался. За соседним столиком сидело несколько поляков с дамами.

Они здесь не одни, упрекнул он Репнина. Надо выбирать слова.

Но молчание длилось недолго.

Заметив, что Репнин и впрямь собрался уходить, Сорокин уже совсем серьезно потребовал от него объяснения — должно ли после всего, что они слышали, сделать вывод, что в будущем князь намерен выступать против монархических организаций? В частности, против Организации, секретарем которой, после возвращения из Корнуолла, назначен он, Сорокин? Вот что его интересует! Он хочет получить ясный ответ! Тем более, что, в качестве нового секретаря, он намеревался внести предложение о переименовании Организации и изменении состава Комитета.

На это Репнин весело, без тени неприязни ответил — он вообще не принимает всерьез ни их организацию, ни, естественно, ее название.

Тут уже разъяренный Сорокин закричал — с кем же он, с ними или против них? Князю, вероятно, известно, что сказал Помпей: кто не с нами, тот против нас.

Сорокин с Репниным всегда говорили по-английски, в то время как Беляев был в английском не очень силен, но тут Репнин заметил, что отлично говорящий по-английски Сорокин не чувствует разницы в произношении на этом языке слова Помпеи — городка, засыпанного при извержении Везувия, и имени Помпей. Это показалось ему смешным.

Иронически улыбаясь, Репнин ответил молодому красавцу: он не уверен в справедливости того, что во время борьбы за власть сказал Помпей, и ему больше нравится, как на это ответил Цезарь. А Цезарь сказал: кто не против нас, тот за нас.

И Цезарь, как известно, победил, а Помпей погиб.

Он, сказал Репнин, к сожалению, не может из Сорокина сделать помпеянца (Сорокин, очевидно, не знал, что это значит), но хочет обратить внимание его на то, что теория Помпея опасна, особенно во время гражданских войн.

Сорокин тогда заметил, что все это ему безразлично и он ждет ясного ответа. Согласен ли Репнин вернуться в Организацию, которая теперь будет носить имя ТТТ, или нет? Шутки в сторону. Князь должен решать.

Тогда Репнин, сдерживая бешенство, сказал, что уже само имя организации утверждает его в решении не принимать участия ни в какой организации.

Они просто смешны ему с этими бесконечными переименованиями, да еще сокращениями на английский манер. К чему все это? Чтобы звучало по-английски? Чьи-то инициалы? Вывески? Чего им скрывать? Он — за прямые и ясные слова. Французская революция двести лет назад изъяснялась вполне понятно. Ему становится смешно, когда он слышит по-русски сокращения, глупые вроде — Авт., Воен., Вопр., Ед., Канц., Карт., Миф., Опред. Для русского человека это просто идиотизм.