Роман по заказу

Почивалин Николай Михайлович

Да!.. Закуриваю и пытаюсь мелкими ребячьими шажками ходить по номеру, — отведенного пространства не хватает на два обычных нормальных шага. Больше всего трогает, волнует вот это — «валенок еще не было» и что на отнятое у бандитов золото купили ситец на платья для девочек. Дело даже не в том, что такого не придумаешь, — предельно короткие строчки поражают своей простотой, скрытой в них суровой нежностью.

У каждого бывают моменты, когда нужно с кем-то поговорить. Выложить, что гнетет либо переполняет тебя, от чего-то уйти, в чем-то утвердиться или, наоборот, окончательно разувериться, либо еще по какой-то подобной причине. В таких случаях литератор и берется за перо — ибо его работа и есть вызванный внутренней потребностью разговор с читателем.

Не знаю, для кого как, для меня понятие «читатель» никогда не было отвлеченным, а совершенно конкретным: я всегда адресуюсь к своему поколению, к своим сверстникам. Людям

рождения двадцатых годов. Получившим в тридцать пятом — тридцать седьмом комсомольские билеты. Оставившим свою юность — как штатскую одежду — на призывных пунктах сорок первого. У которых сейчас седина да лысины, под глазами — нередко из-за нездоровых почек — натекают мешки, но в груди у которых бьется по-прежнему молодое сердце. Всякий пишущий, по моему глубокому убеждению, должен писать свое время. Исторические полотна и фантастика только подтверждают это: и в далекое прошлое и в еще более далекое будущее историк и фантаст вглядываются с позиций нынешнего.

…Все это, наверно, читается долго, — как ощущение, как мысль проносится мгновенно. Прислушиваясь к тишине — угомонилась, утихла районная гостиница, — я кладу на стол, под ровный круг света бумагу и наискосок, развешивая над ней облака табачного дыма, пишу.

ПИСЬМО МОЕМУ ЧИТАТЕЛЮ

Дорогой друг!

Договоримся поначалу, что будем — на Вы. На шестом десятке люди становятся несколько старомодными, щепетильными, да и никогда «тыканье» без разбора, направо и налево, не было признаком ни простоты, ни тем паче — вежливости. Не говоря уже о тех случаях, когда руководящее лицо, независимо от ранга, «тычет» подчиненному, а тот, старше его, почтительно «выкает». Чего доброго, в ненаказуемом этом угодничестве мы эдак скоро и сладенько «с» в обиход пустим: «Вы-с!»

В книгах обычно не принято вот так, напрямую, обращаться к своему читателю. Очень возможно, что неодобрительно отнесутся к этому письму критики, строго стоящие на страже жанровых законов, — они, эти законы, существуют, и, сознаюсь, не мне бы их нарушать. Допускаю также, что мой будущий редактор, прочитав письмо, пресловутым красным карандашом поставит огромный знак вопроса: а нужно ли оно?

Но — если уж с первой страницы пригласил Вас быть соучастником поездки в Загорово — воспользуюсь и возможностью поговорить с глазу на глаз. Тем более что разговор наш — о самом главном: о детях.

Взволновали меня эти лаконичные записи в альбоме, — убежден, что не оставят они равнодушными и Вас. Помните, начинаются они с восемнадцатого года? — мы с Вами родились попозже, но по книгам, кинофильмам, по песням и рассказам родителей знаем «боевой восемнадцатый» так, словно сами пережили его. Первый год Советской власти — скрытое и открытое сопротивление всем ее усилиям; притаившиеся, как клопы в щелях, сытые обыватели, выжидательно прикидывающие: а куда повернет? Уходящие на фронты отряды красных добровольцев и бесконечные очереди к булочным, где былые запахи сдобы сменились кисловатым духом пайкового хлеба. Война, интервенция, мятежи, и в такое время Совнарком принимает декрет об организации детских домов. Советская власть не хочет, не может допустить, чтобы дети — будущее страны — пухли от голода, давили тифозных вшей, попрошайничали, ехали, гроздьями повиснув на буферах и подножках теплушек, — в поисках своих Ташкентов, городов хлебных…

Во исполнение декрета в уездном городке Загорове люди в кожаных куртках, обходя улицу за улицей, прикидывали, какое помещение занять под детский дом. Чтобы — надежней, покрепче. Покои игуменьи? — очень даже подходящие. Мать игуменья громы небесные мечет, монашки, как черные кошки, шипят. Ничего, управимся — вовсе эту лавочку прикроем: бога нет, религия — опиум для народа! Устраивайтесь, ребятишки; ваши отцы погибли за революцию — революция не забыла про вас. Растите, учитесь. Со жратвой пока туговато — наладится, кусок хлеба есть, чечевица да овес — какой-никакой, а приварок. Погодите, малые, — все у вас будет!..

Принимались ли подобные декреты когда-нибудь и где-нибудь раньше?

Зато мы с Вами, ровесники Октября и уже сами вырастившие своих детей, хорошо знаем другое: поболее пятидесяти лет, что существует наше государство, миллионы советских детей щедро пользуются всем, что имеет и чем располагает страна. Им — самая спелая виноградная кисть, если даже ее приходится доставлять самолетом в заполярный Норильск. Им — наши теплые моря, с дворцами-санаториями, им — новые, полные света школы, спортзалы, бассейны, детские театры, музеи, книги… Вспомните, какая веселая суматоха царит в начале лета на центральных площадях городов, откуда один за другим отходят в пионерские лагеря автобусы с красными флажками и далеко видными предостерегающими транспарантами: осторожно — дети. Вспомните, как, не глядя

на светофор, перекрывает милиционер самый людный перекресток и детский сад, взявшись за руки, с достоинством шествует через улицу, под самыми колесами нетерпеливо урчащих машин: дети. Вспомните, наконец, как светлеет в зале, где проходит торжественное заседание, когда в белых кофточках и рубахах с кумачовыми галстуками — в проходах — выстраиваются пионеры, и ваше сердце обдает горячей волной. Согласитесь, — ни одна из приведенных сцен не нуждается в комментариях: дети. Иные из них, уложенные рядками, только еще катятся в тележках на хромированных колесиках — по кафельным коридорам родильных домов; другие — нарядные и чуть напряженные, впервые усаживаются за школьные парты; третьи — накинув маскировочные халаты, в любую погоду и непогоду — идут в дозоры, на охрану границ; четвертые — уже трудятся рука об руку, помогая нам надежным, вовремя подставленным плечом. И все они — наши дети, независимо от своих лет дорогие для нас. Ласкает, обихаживает, натаскивает своего детеныша всякая живая тварь, каждый зверь, — как же чист, всемогущ, этот древнейший инстинкт всего живого, освещенный высоким светом разума, интеллекта?

Тогда, мой друг, объясните мне — не могу понять, отказываюсь понимать — почему на нашей прекрасной земле, этом пока единственном обиталище существ разумных, шагнувшей от варварства до звезд, — почему на такой земле методично убивают детей? Перестают убивать в одном месте — начинают убивать в другом. Убивают с применением новейших достижений науки и техники, — если в подобных случаях науку и технику можно еще называть этими благородными словами. Осколками — чтобы их свистящими ножами изрезать, искромсать ребячье тельце. Напалмом — превращая нежную плоть в серый пепел. Бомбами — разбрызгивая по траве кровавой кашицей то, что секунду назад было ребенком. Не могу понять, как летчик, вернувшись с такого «боевого» задания — сам видел в кино, — деловито пересчитывает получку, заботливо отправляет перевод семье: чтобы его дочь аккуратно пила по утрам свой лимонно-апельсиновый сок и прилежно училась хорошим манерам. Не в состоянии понять, как может президент, подписавший раздутый военный бюджет — профинансировав новые убийства, — спокойно играть, забавляться со своим младшим сыном. О, разные там дипломаты, политики, переводчики, — дайте же однажды возможность нам — просто людям — прямо спросить господ всяких президентов: сколько же это может продолжаться? А если и ваших — так?.. Нет, земляне! Пока безнаказанно убивают детей — все человечество должно чувствовать себя оплеванным. Давайте же смоем со своих угрюмых лиц кровавые харчки войны — человеческому лицу пристала улыбка, а не гримаса боли!

Еще, мой друг, мне надо бы поговорить с Вами о другой категории: о тех, кто, правда, не убивает детей, но калечит — бросает их. Вижу, как удивленно приподнялись Ваши брови: очень уж резко, безо всякого перехода, чуть ли не на одну доску с убийцами, и тем более что подобных-то и у нас предостаточно. Нет, нет, не беспокойтесь — никаких таких аналогий, просто механическая, так сказать, очередность. Хотя признаюсь Вам: в бою, доведись, я предпочел бы иметь дело с явным врагом, нежели с соседом по окопу, оставившим своих детишек. Снова предвижу Ваше возражение — чересчур уж крайняя точка зрения. Что крайняя — согласен, но я отстаивал и буду отстаивать ее: есть вещи, которые нужно называть своими именами. Называю: с врагом знаешь, как вести себя и что предпринимать; со вторым — ничего не знаешь, как никогда полностью и не положишься на него. Если уж он отказался, бросил свою кровь, то почему же — моментально найдя сотни убедительных доводов-оправданий, — в трудную минуту не бросит соседа, товарища, Родину?

Не торопитесь, друг мой, — я не ханжа, я не о тех редких единичных случаях, когда человеку ничего другого не остается; знаю, что некоторые болезни личной жизни лечатся не терапией, а хирургией. Причем и в этом случае наибольший урон несет третья сторона — ребенок. Сейчас я — о других. О тех животных в штанах и юбках, у которых все — от стада и ничего — от сердца. Которые назубок знают все права и плюют на элементарные обязанности. Отстаивая свободу любви и, тем самым, скопом оправдывая этих порхающих недоносков, однажды мало симпатичный мне человек в жестоком споре сослался на… Анну Каренину. «Вот он, Монблан любви!» — привожу его патетический возглас дословно. Но ведь Анна Каренина ушла от ненавистного ей мужа, а не от сына, — давайте же припомним, как — дрожа от нежности и страха — тайком прокрадывалась она к своему Сереже. Вспомним, наконец, каким способом разрубила она свой гордиев узел — под паровозом! К помощи транспорта ревнители свободной любви прибегают и теперь, правда — в более безопасном варианте: в купированном вагоне, подальше от детей. В лучшем случае отделываясь помесячным вниманием, взимаемым по судебному исполнительному листу. Чем, кстати, вскорости и кончил мой непримиримый оппонент.