Роман по заказу
Шрифт:
В этот раз Голованов отправлялся в баню в понедельник, по сумеркам — в такие часы да после выходных там всегда бывало свободно. Напарившись, он лежал на скамейке, вольготно раскинув красные, исхлестанные ноги и блаженно моргая мокрыми горячими ресницами.
— С легким паром, Иван Константинович, — раздался памятный, спокойный и дружелюбный голос.
Голованов сел, — Орлов стоял перед ним с тазом в одной руке, с мочалкой и мылом в другой — еще сухой, коренастый и весь исполосованный шрамами: в паху, под левым соском, на ногах, на левом плече; одни были широкие, стянутые прозрачной лиловой пленкой, другие — глубокие, круглые, с собранной, лучами расходящейся кожей, — таким рисуют солнце ребятишки; тонкая красная нитка прорезала шею в том месте, где
— Где ж это вас так… разукрасили? — не удержавшись, изумленно спросил он.
— Там, где всех, — на войне, — чуть усмехнувшись, просто ответил Орлов, — должно быть, он привык уже к таким удивленным вопросам, — и присел рядом на свободную лавку.
К величайшей своей досаде, к стыду, Голованов вдруг забыл, как Орлова звать, — обычно с ним такого не случалось, — оставалось только безликое обращение.
— Кем же вы были?
— Саперный комбат. Майором кончил.
— Беспокоит вас… это?
— В общем нет. Там, где железки остались, — напоминают к непогоде. — В предвкушении предстоящего удовольствия Орлов неторопливо потер широкую грудь с лиловой вмятиной под соском. — Привык.
Продолжать глазеть на крепкое, покалеченное войной тело было нехорошо, Голованов кивнул на свой веник:
— Паритесь?
— Перестал.
— А на свекле ваши ребятишки здорово помогли, — повеселев оттого, что может сказать этому человеку что-то приятное, похвалил Голованов. — Молодцы!
— Мы тоже в накладе не остались, — дружелюбно улыбнулся Орлов, имея в виду, что колхоз, которому помогли, подбросил им свежей убоины, не без совета, впрочем, промолчавшего Голованова.
Директор детдома ушел мыться, секретарь райкома медленно, словно прислушиваясь к чему-то, начал одеваться. Что его в этот раз поразило в Орлове? Фу ты, чертовщина, — вспомнил, когда не надо: Сергей Николаевич!.. Поразило даже не то, что тот оказался весь в шрамах, Голованов знавал людей, которых война покалечила пострашней — как у них в деревне дядю Яшу, обшитый кожей обрубок на тележке с колесиками… Поразила, пожалуй, сама внезапность: встречался с человеком, складывал о нем свое мнение и вдруг вот, сразу, обнаруживаешь, что он — такой, сплошной шрам. Нередко вообще, наверно, так о людях и судим — не зная их как следует, не ведая, какие у них шрамы на теле или на душе. Плохо; для таких же, как он, Голованов, — еще хуже… Мысль, разматываясь как клубок, тянулась, бежала дальше, беспокоила. Из крепкого материала кроилось, делалось поколение таких Орловых — поколение отцов. Вдосталь потрудились до войны — чтобы встретить ее не врасплох, вынесли, выдюжили ее на своих плечах и, прикрыв раны не бог весть какой одежкой — как прикрыл их тот же Орлов, — остались в строю. Неся службу не хуже, а когда и постарательней, чем молодые солдаты, чем они, обобщенно говоря — Головановы, идущие на смену или уже принявшие ее. Удастся ли стать вровень с ними, достанет ли столько сил?
Домой в этот раз Голованов возвращался не так скоро, как обычно, — жестко потирая подбородок, останавливаясь и прижигая на ветру сигареты…
Потом было еще несколько встреч — деловых, будничных, ничего, казалось бы, не добавляющих к тому, что теперь Голованов знал об Орлове, и, как стало ясно позже — под прямым четким лучом переоценок, — каждый раз открывавших еще какую-то грань его внешне простой и непростой внутренне натуры. Иногда Орлов заходил в райком — в тех редких случаях, когда не мог чего-то сделать, решить сам, и Голованов почти всегда помогал ему, испытывая при этом удовлетворение. Побывал и в детдоме, подивившись, какими уютными, домашними можно сделать, при старании, угрюмые сумеречные бывшие монашеские кельи и трапезные, порадовавшись, что из добытого с его помощью лесоматериала строится вместительное, в одиннадцать широченных окон, помещение. Отметив — так, мельком, пока все это не встало однажды в один логический ряд, — с каким непоказным уважением относились к Орлову сослуживцы и как угловато скрытно
А потом была еще одна встреча, — снова — в представлении Голованова — приподнявшая Орлова на новую высоту и снова заставившая о многом подумать и передумать.
В Загорове, как и по всей стране, праздновали двадцатипятилетие победы над гитлеровской Германией. Как заведено, торжественное заседание в районном Доме культуры проводили накануне.
Переполненный продолговатый зал гудел; Голованов, поминутно раскланиваясь и пожимая руки, пробирался к сцене — чтобы занять свое привычное, председательское место в президиуме, увидел сидящего в углу у окна Орлова. Грудь у него сияла, переливалась — боевых наград у бывшего комбата было побольше даже, чем шрамов!
Скулы у Голованова загорелись; поманив кивком главного районного идеолога, третьего секретаря, намечавшего состав президиума, гневным шепотом попрекнул:
— Эх, ты, — героев своих не знаем! Позор! — И, сдержавшись, распорядился: — Пока военком перед докладом горло прочищает, иди и приведи Орлова. Будем ждать за кулисами.
Растерянно улыбающийся Орлов попытался было пристроиться во втором ряду президиума, — Голованов вынудил его сесть в самом центре. Ясным чистым звоном, качнувшись на муаровых лентах, прозвенели ордена и медали, косой ряд их, по борту пиджака, начинали ордена Ленина и Боевого Красного Знамени.
— С праздником, Сергей Николаевич! — горячо поздравил Голованов, вкладывая в слова куда больше, чем обычное поздравление.
— Спасибо, Иван Константинович, — смущенно и благодарно отозвался Орлов; оглядевшись и немного освоившись, дотронулся рукой, точно успокаивая, до открытой шеи — он опять был в косоворотке, на этот раз в белой, — тихонько объяснил, как извинился: — Не могу галстуков носить. Тут у меня нерв поврежден — мешает.
Голованов молча покивал — во второй раз он почувствовал себя так, словно ему щелкнули по носу. Поделом — не лезь, не поспешай с суждениями!
Доклад, к сожалению, был, как большинство районных докладов, ровно обтесанный, из привычных словосочетаний, но люди слушали, с новой силой переживали свое давнее, выстраданное; в тишине то тут, то там тихонько позвякивали награды фронтовиков. Перестав слушать, Голованов задумался: а что помнит о войне он, родившийся за год до ее начала? Может быть, самый конец ее, вернее, первые послевоенные годы, когда после бани семья пила чай не с сахаром, а со своим медом. Нет, не был он под бомбежками, не знал ни горя, ни холода, ни голода: отец вернулся цел и невредим, лес и кормил и одевал их. Голованов покосился на розовощекого военкома, звонко вычитывающего прописные истины, перевел взгляд на Орлова — тот сидел, скрестив руки на груди, стараясь, кажется, прикрыть ее сияние, — и подумал, что такие торжества надо бы проводить не так. Сажать на сцену одних фронтовиков — пока они еще живы, — а всем остальным, в том числе и ему тоже, смирнехонько сидеть в зале, почтительно слушать, гордиться ими, сознавать свой высокий гражданский долг. И еще, помнится, подумал, что надо бы как-то поближе, покороче сойтись с Орловым — Голованова все больше привлекал этот человек.
Не успел.
— Черт! — Голованов, переживая, с маху втыкает тлеющий окурок в хрустальную пепельницу. — Люди почему-то всегда опаздывают именно с добрыми намерениями. Суета, спешка, что ли?.. А потом спохватишься — поздно…
Крупно вышагивая по кабинету — от пустующего стола до обитых дерматином дверей, он едва не сталкивается с секретаршей.
— Иван Константинович, — строговато и в то же время будто извиняясь, напоминает она, — приглашенные на совещание собрались, ждут.