Роман по заказу
Шрифт:
— Ну, что ж, опять полезем?
— Давайте.
Квас снова помещается в импровизированный холодильник, не заслуживающий, впрочем, знака качества; отыскав самое глубокое место — почти по горло, Козин окунается с головой, шумно отфыркивается:
— Теперь уж точно знаю, от кого человек произошел. От бегемота.
Для того чтобы удержаться на быстрине, приходится стоять, подавшись вперед и закидывая, как вплавь, руки, — течение обтекает их, стучится, булькая, под мышками; если еще к этому прикрыть глаза, возникает ощущение невесомости, полета… Плещемся в этот раз долго, сосредоточенно молча, и молчание — как с самого начала повелось у нас — не тяготит, не разъединяет. Тишина такая, что в ней, кажется, различаешь звуки, которые и слышать-то не дано: шуршание в узких берегах быстрой воды, легкий хруст опавшего с ветки листа, шелест голубых стрекозьих крыл — крохотного гидросамолетика, что сию минуту опустился на золотисто-зеленую морскую гладь Загоровки и взмыл снова…
Все-таки больше всего я благодарен Козину за то, что он никогда не забывает, чего от него ждут. Выйдя на берег, он плюхается рядом, закуривает и говорит так, будто разговор
— Жизнь Сергея интересна не бытовыми подробностями. Жил, как все: неплохо и не больно здорово — обычно… Человек, прежде всего, — его характер, поступки, убеждения. Его дело. И вот по этим-то статьям человек он был — необычный. Крупный. И все в нем было — крупно. Даже — контрасты. — Помедлив, Леонид Иванович почти дословно повторяет то, о чем упоминала и Софья Маркеловна, — так, вероятно, некоторые черты Орлова бросались в глаза всем, кто знал его: — В обиходе он очень тактичный был. Стеснительный, можно сказать — застенчивый. А что уж касалось убеждений, принципов — никаких компромиссов. В одном случае до застенчивости, в другом — до резкости. И все ведь уживалось! Я сначала считал — противоречивость. Потом понял: нет, цельность. Дураки на его прямоту обижались. Умные — ценили. Не умел, не мог он душой кривить. Ни в большом, ни в малом… На другой день, как расстался я с детдомом, пришел — с выговором. «В глупое ты меня положение поставил. Ребята из твоей группы спрашивают, где Леонид Иванович? Что я им ответить должен?» Да что, мол, угодно! Скажи — не понравилась работа. Или, наоборот, — не справился. На другую перешел. Ох, важность какая!.. Рассердился. «Да, говорит, важность, и огромная! Потому что вес твои варианты — вранье. А ребята привыкли верить, Их нельзя обманывать. Они любую фальшь лучше нас чувствуют». Меня тоже, конечно, задело — и без того взвинченный был. Тогда, говорю, возьми да и вылежи им — правду! Он сразу и засмеялся: «Ох, Ленька, Ленька, — ну, конечно же, выложил. Как же иначе?» — «Что ты им, спрашиваю, выложил?» — «То, что было, отвечает. Что какая-то подленькая душонка написала кляузу. А ты оскорбился и хлопнул дверью». — «Зачем, спрашиваю, ты это сказал?» — «А затем, говорит, Леня, что завтра им в жизнь уходить. И нельзя, чтобы они уходили с червоточиной. Зная, что можно обманывать. Ну, и еще одна несущественная мелочь: сам я, — понимаешь, — сам не хочу, чтобы глаза у меня, как у жулика бегали!» — «Тогда, говорю, ты непоследователен. Уйдут твои ребята, зная, что директор у них кристальной честности. Прекрасно! Но уйдут, помимо того, зная, что восторжествовало все-таки не добро, а зло. Не твоя неподкупная правда, а чье-то вранье, ложь!» Опять набычился, шею потер. «И так может быть. Если каждый будет, как ты — в кусты сразу. Переживания собственные смаковать…» Догадываюсь: пошумел он, поездил — пока все утряслось. Хотя от всего отказался. Из районо я тогда — прямиком к нему. Да грубовато так — оттого, что волновался: «Ну, что ж, Серега, — пришел тебе в ноги поклониться». А он в том же тоне: «Иди ты!.. Да если хочешь знать, я для тебя пальцем о палец не стукнул. Больно ты мне нужен!..»
Рассмеявшись, Леонид Иванович разводит и шлепает руками по коленям — будто извиняясь за то, что вынужден упоминать о таких смешных пустяках.
— Вот он такой был: и мягкий, и ершистый. Говорю вам — все вместе в нем уживалось. Очень он мне много дал — как педагогу. Ко всему у него был свой подход, на все — свой взгляд. И всегда — исходя из обстоятельств, из условий. Заметил я как-то, к примеру: детишек любит, привязан к ним, а к себе домой ни разу не позовет. Спрашиваю: почему? «Нельзя, говорит, Леня. Вот если б всех мог позвать — с удовольствием, с великой охотой! Эдакое бы коллективное чаепитие с разговорами, с песнями, со сказками. — И плечами пожал, вздохнул: — Не получается: некуда, — ни в садике у меня, ни во дворе не поместятся. А одного-двух звать — не имею права. Смотри, сколько вреда сразу: они будут — любимчики, я — несправедливый, предвзятый и еще какой-то. Остальные — обиженные».
— А верно ведь!
— Конечно, верно, — кивает Козин. — Сколько он подобных уроков педагогики преподал — не сочтешь… Про него частенько говорили: чего, дескать, Орлову не работать — с таким коллективом! Коллектив действительно был дружный, увлеченный. Пост-фактум, так сказать, — жалею, что не пришлось задержаться в нем. Но тогда уж, ради справедливости, нужно было говорить и о том, что коллектив не с неба свалился — Орлов же его и создал. На первый-то взгляд, люди у него самые заурядные были. Некоторые даже без педагогического образования. Как та же Софья Маркеловна, допустим. Или была тогда воспитательница Ольга Саввишна — сказочница превеликая. Так как же он с ними и работал! Изо дня в день, из года в год. Исподволь, методично, продуманно. Я на двух-трех советах успел у него побывать, и то понял: школа. Он и вопросы на совет выносил неожиданные. Вроде: «Что такое переходный возраст и почему хуже стала учиться Маша Иванова?» Вопрос двухэтажный, в нем уже и ответ будто содержится. А мы, помню, сидим, спорим, горячимся, — думаем, ищем! Сергей, кстати, и тут, на советах, по-своему держался. Как в сторонке: слушает, иногда реплику подкинет и помалкивает — мнения своего не навязывая. Зато случалось — когда какое-то решение требовалось — по-своему решал. Покраснеет, от смущения скаламбурит — спасибо совету за совет, — а поступит иначе. И, причем, обязательно объяснит — почему. Людям с ним было интересно работать. Каждый чувствовал, что он — необходим. Что делает первое на земле дело — детей воспитывает, Сергей не уставал повторять это. О детях он вообще говорил — значительно. Помню его выражение: «Дети — основное достояние нации». Я, знаете, с некоторым опозданием прочитал книжки Сухомлинского. Конечно — явление! Но еще порадовался, погордился и по другой причине: Сергей — той же величины был. Уверяю
Слушаю Леонида Ивановича, и во мне нарастает, крепнет ощущение, убежденность, что нынешняя встреча — одна из самых главных в ряду состоявшихся и, может быть, — завершающая. До сих пор — несмотря на то что уже достаточно как будто знал об Орлове — он все-таки оставался для меня чуть нереальным, что ли, несколько приподнятым над обыденной, окружающей действительностью. Сейчас, обретя какие-то недостающие краски — и краски-то самые нехитрые, — он как бы опускается на нашу многогрешную землю и идет по ней, живой и понятный: не только со своим огромным энергетическим зарядом, но и со своими слабостями, повадками, характером.
— Леонид Иванович, а он записей не вел?
— Нет. Я ему тоже советовал — когда сам додумался. Отшутился: «Ну, Леня, — какой из меня теоретик!..»
Махнув рукой, Леонид Иванович опускается за бутылью; назад мы ее не относим: квас безнадежно теплый, разве что не кипит. И тем не менее, поморщившись, выпиваем по полной чашке.
— Выдумщик он был!.. За что ни возьмется, все у него получалось по-своему. Необычно как-то, ярко. Я вон по школам знаю: дадут из районо указание — провести мероприятие по осенним посадкам. Так оно мероприятием и проводится. Кто пришел, кто нет. Двое лопаты принесли — пятеро забыли. И выходит, абы как да поскорее. А у Сергея — в ту же первую осень, пришел я — праздник! Торжественная линейка во дворе. Знамя развернуто. Сергей перед ними — как командир. По стойке смирно. Трое ребят из строя вышли и в свои серебряные фанфары-горны — как выдадут, аж мурашки по коже!.. Лопаты, грабли, носилки, саженцы — все это заранее приготовлено. И, и закрутилось! Вроде и работа, и игра. Наперегонки, один лучше другого старается. И Сергей, конечно, со всеми. То покопает, то покажет, как лучше корни у саженца расправить, то пошутит с кем. Сначала я, помню, подумал: а зачем это директору? А пригляделся, ощутил — атмосферу эту, и понял: правильно. Если ты у ребят воспитываешь уважение к труду — уважай труд и сам, поработай вместе. Подейственней любых слов получается. В перерыв ребята его облепили — как пчелы. Подошел — спрашивает, слышу, паренька: «У тебя кто друг?» — «Вон, говорит, Васька». — «Видишь, говорит, теперь у тебя еще друг прибавился. Тот самый кленок, который ты посадил. На всю жизнь — друг. Станешь большим, взрослым, придешь сюда, а он уже — дерево. Чуть не до самого неба, руками не обхватишь. Ты тогда, знаешь, что сделай? — ухом к нему прижмись. И услышишь, как радуется он тебе. Шумит, спрашивает: как живешь, Володя? А ты ему по-дружески: «Да ничего, старик. Недавно, понимаешь, Героем Социалистического Труда стал!..»
Мы оба улыбаемся — нетрудно представить, как зарделся от удовольствия этот паренек, как восторженно загалдели ребята; Леонид Иванович потише, позадумчивей говорит:
— Про Сергея вот еще что надо сказать… Работал он, конечно, побольше других. Ночами читал. У него, кстати, превосходная библиотека была. Занят был — по маковку. И всегда находил время на обычное человеческое участие, внимание. Причем, не по обязанности — потому, дескать, что директор. Нет, совершенно естественно. По натуре своей. По какой-то врожденной душевной зоркости, что ли. Спросите Софью Маркеловну, Александру Петровну, любого, кто с ним работал, — каждому чем-то да помог… Про меня уж и толковать нечего: в долгу я перед ним. Потому, может, и рассказываю, что хоть толику пытаюсь вернуть. Наперед зная, что банкротом и останусь: слишком долг велик… Со мной ему побольше, чем с другими, повозиться пришлось. С первого дня — как приехал. А уж с третьего — вплотную: матушка у меня померла… Ждала, ждала, — десять лет. Дождалась, не успела порадоваться, и все…
Леонид Иванович машинально, наощупь, срывает какой-то стебелек, пожевывает его — замена явно не равноценна, не дает потребной сейчас едкой горечи, — закуривает, сильно затягиваясь.
— Иной раз спрашиваю себя: что ж она за свои семьдесят лет видела? — Опустившись на локоть, он сожалеюще качает головой: — Овдовела рано. Всю жизнь — мокрая тряпка да полы. В школах, в клубе — где придется. Вытянула меня. Полегче стало — война. Похоронила внучка. Невестка из дому последнюю утеху свела — внучку. Про меня ничего не знала: жив ли, нет ли. Письма лишь в последний год получать стала — когда я с посольством связался. Я на порог — она на пол, чуть подхватить успел. Сколько ж на старое сердце валить можно!.. Отдышалась и светится: «А я все одно знала, что объявишься. Никому не верила. Не может человек без вести пропасть». Просидели с ней весь день — пошел к Сергею. Все вроде ничего — на крыльцо еще проводила. Под утро вернулся — спит. Пронесло, думаю, — переволновалась. Мне бы ей шагу не давать ступить, — так она сама за мной, как за маленьким. На третьи сутки — с утра уж на работу собирался выходить, — сели ужинать, прямо за столом и — навзничь. Говорю, хотя бы несколько лет отдохнуть ей…
Не видел я его матери даже на фотографии, и все равно тихие слова о ней вызывают в душе отклик. Так уж почему-то ведется: самое дорогое ценишь — потеряв его; только постарев, неизбежно, в той или иной степени столкнувшись со здоровым естественным эгоизмом собственных детей, начинаешь понимать, — вместе с нарастающим ощущением вины своей, — что она значила, для каждого из нас, мать. Прав Козин: не успевают отдохнуть наши матери, никогда не успевают. Поздно, чаще всего — слишком поздно догадываемся, что надо бы им отдохнуть, как вероятней всего опоздают догадаться об этом и наши дети…
— Так вот, о Сергее, — помолчав, продолжает Леонид Иванович, — отклонился я… Не только участием помог — это уже само собой. Со всеми похоронами. Гроб у них в столярке сделали. Машина от них же. С могилкой… В такой момент поважнее это любого участия. Для меня тогда — и подавно. Куда ни кинусь — никого не знаю. После похорон и заночевал у меня. Понимал, как непросто: сразу — и один…
Опережая незаданный вопрос, который, конечно, я так бы и не задал, Козин, помолчав, спокойно, даже вроде бы скучновато говорит.