Роман по заказу
Шрифт:
Смущенного и растроганного Адама усадили в первом ряду президиума; больше всего страшась обнаружить себя — вот так сразу — и в душе больше всего желая этого, Анна Васильевна пригнулась, стараясь стать незаметной, хотя бы для себя на какое-то время исчезнуть, раствориться. И все-таки было мгновение, когда взгляды их встретились. Спустившись на стул, Адам оглянулся, не забывая даже в такую минуту извиниться за беспокойство, — синие, чистые, как у ребенка, глаза его горячо вспыхнули. Длилось все это одно мгновение, по теперь Анна Васильевна знала, что Адам видел ее, знала, что он также взволнован.
Вот, прислушавшись к словам ректора, получившего наконец возможность
Следующего выступающего она уже не слышала…
Аня не помнила, как появился у них на курсе этот светловолосый синеглазый парень, привлекший поначалу общее внимание своей национальностью и непривычными по той поре костюмами. Летом Адам ходил в чудесных шелковых рубашках с коротким рукавом — их тогда называли «шведками», зимой в пушистых шерстяных свитерах, обтягивающих его широкую грудь. Все эти пустяки Аня почему-то помнила, а вот момент знакомства — первые фразы, первое рукопожатие — в памяти не сохранился. Впрочем, не помнила, может быть, и потому, что никаких первых фраз и рукопожатий, вероятно, и не было. Он, хотя и приехавший из другого мира, был таким же студентом, как и все они, а студенты, да еще в восемнадцать — девятнадцать лет, отлично обходятся и без общепринятых условностей.
Поначалу, конечно, ребята, у которых классовое чутье всегда острее, отнеслись к норвежцу настороженно, а некоторые — и с откровенным недружелюбием; девчата в этом отношении оказались легкомысленнее: синие глаза Адама непростительно быстро превратили их в «примиренцев». Буржуй! — резко и безапелляционно говорили ребята, ибо для них, горячих голов, каждый приехавший в ту пору из-за рубежа был буржуем, и, значит, личным врагом. Не станут же капиталисты посылать учиться в Советскую страну сына рыбака или каменотеса — прямолинейно, но в общем-то верно рассуждали они. Вскоре, однако, стало известно, что отец Адама вовсе не буржуй, а адвокат, хотя и довольно преуспевающий. Страсти поутихли. Потом откуда-то стали известны и некоторые подробности. По какому-то капризу первый в Норвегии, если не во всей Европе, пославший своего сына учиться в коммунистическую Москву адвокат Хегер навлек на свою своенравную голову довольно шумное негодование непримиримых ко всему «красному» коллег. Позже, когда Аня и Адам подружились, он рассказал ей об отце. Юрист по профессии, художник по натуре, тот увлекался русской живописью и русской музыкой, с уважением говорил о таинственной славянской душе, которую знал по книгам Достоевского.
Как бы там ни было, степа, разделявшая Адама и ребят, рухнула, его дружелюбие и постоянная готовность прийти на помощь другому довершили начатое. От других студентов его теперь отличало только то, что в общежитии у него была отдельная комната и свою стипендию он получал не в студенческой кассе, а в норвежском посольстве. Зато у него почти всегда можно было перехватить трешку, а если ее не было, то просто, постучавшись, зайти к нему и подзаправиться, случалось — чем-нибудь и очень вкусным. Вообще уже вскоре Адам Хегер примелькался, стал если не совсем своим человеком, то, по крайней мере, привычным, как привычно примелькались ворчливая и добрая гардеробщица тетя Даша, зеленый свет настольных ламп в «академичке» и хитро прищурившийся Сеченов, из года в год пытливо приглядывающийся со стены вестибюля к племени шумному, младому и незнакомому…
Дружба Ани и Адама началась на втором курсе.
Выйдя
— Что это такое? — удивленно спросил Адам; по-русски он говорил хорошо, с мягким акцентом, Аню называл на свой лад — Ани, и ей нравилось, как мягко, не по-русски, звучит ее имя.
— Как что? — в свою очередь удивилась Аня. — Разве не видишь? Петушок.
Показывая, она держала его в вытянутых пальцах — стеклянно-красный, он горел и переливался под морозным солнцем. Синие, под пушистыми бровями глаза Адама стали мечтательными, как у ребенка.
— Это есть волшебный петушок из старой сказки, да? — серьезно спросил он. — Каждую ночь петушок кричит двенадцать раз, и тогда появляется добрая волшебная фея…
— Адам, ты такой большой — и веришь в сказки! — Аня засмеялась. — Почему?
— Сказки — нужно, Ани. Сказки — как это правильно сказать?.. Вот — душа народа. — Глаза Адама смотрели на Аню ясно, немножко грустно. — Мой народ суровый, простой… Как море. Как скалы… И каждый хочет верить, что добрая фея когда-нибудь подарит ему счастье.
С пятого класса постигнув все классовые премудрости, Аня уверенно, с явным превосходством поправила:
— Счастье нужно не ждать, а строить его.
Возможно, у Адама было какое-то свое, иное представление о счастье, — он молча пожал плечами, быстро и непонятно взглянул на Аню. Смутно чувствуя, что чем-то его разочаровала или даже обидела, она примиряюще засмеялась, в шутку спросила:
— Адам, а у тебя в Норвегии невеста есть?
— Есть, — серьезно подтвердил Адам, — зовут Марта. Она хорошо играет на рояле и учится в колледже.
— Богатая? — с внезапно вспыхнувшей неприязнью поинтересовалась Аня.
— Марта совсем не есть капиталист, — показав плотные белые зубы, засмеялся Адам, давно уже зная, за кого его вначале приняли. — Она будет учитель.
Разговор этот вскоре забылся, по крайней мере Аня забыла о нем. Адам напомнил, и не совсем обычным образом.
Через несколько дней на лекции он попросил у нее какой-то учебник и тут же вернул его. В книгу что-то было вложено. Аня открыла — там, в маленьком пакетике, лежало несколько сахарных петушков. Аня засмеялась, погрозила улыбающемуся Адаму пальцем и преспокойно иссосала петушки до конца лекции.
С тех пор это у них стало вроде забавы, доставлявшей обоим удовольствие. Любимые сахарные петушки Аня находила поочередно то в своем потрепанном портфельчике, то в толстой тетради с крупной прозаической надписью «кишечно-желудочные», то в кармане собственного пальто. Встретив после этого Адама, она скорбно признавалась:
— Адам, я опять съела твоего волшебного петушка…
Несколько раз, когда у обоих выпадали свободные часы, они отправлялись бродить по вечерней Москве. В их неясных, так до конца никогда и не названных отношениях эти прогулки остались самыми памятными и дорогими. О чем они говорили, медленно бредя, то по тихой Ордынке, то по многочисленным узким арбатским переулкам? Обо всем, наверно, что приходило на ум, — по крайней мере, Ане. Для нее делиться вслух своими мыслями было так же необходимо и естественно, как и дышать; сдержанной, не очень словоохотливой она стала много позже.