Роман по заказу
Шрифт:
— Такие уж уродились. — И, сглотнув этот щекочущий комок, поднялся.
Остаток дня, работая, Сергей Иванович нет-нет да и останавливался, словно прислушиваясь к самому себе, качал головой. Поди ж ты, разговорился как! Да еще с кем? — с крохой. Своих детей у него не было; получалось так, что не было их — по крайней мере, таких маленьких, и у соседей, — эта сторона жизни никогда не касалась его. Кроме того, в представлении Сергея Ивановича именно с ребятишками были связаны всякие недоразумения и неприятности: после них-то чаще всего и приходилось ему вставлять разбитые стекла,
— Сергей Иванович, здравствуйте, это я.
— А, Любанька пришла!
Вбив гвоздь, Сергей Иванович спрыгнул, стянул с головы сделанную из носового платка повязку, защищающую от солнца, — в ней, наверно, он совсем страшилище! И, радуясь своей предусмотрительности, достал из кармана квадратик шоколадки:
— Держи-ка.
Люба — она была сегодня в том же коротеньком сарафане, но с голубой лентой в светлых волосах — на всякий случай уточнила:
— Это мне?
— Тебе, тебе.
— Спасибо, — поблагодарила она, и получилось это у нее так степенно, по-взрослому, что Сергей Иванович, старый сучок, умилился. Вот ведь человечек!
Девочка доверительно поделилась всеми своими новостями — что ходила вчера с бабушкой в баню, что вечером приехал отец, а сегодня утром видела в лесу настоящую белку. Сергей Иванович забрался наверх, тихонько засвистел, что случалось с ним в самых исключительных случаях. Работалось сегодня на удивление: заранее напиленные по размеру доски ложились плотно, фаска в фаску, гвозди входили в податливую древесину с двух ударов — как в масло. Внизу, прислоненный к дубу, стоял, поблескивая спицами, велосипед. Любанька то прибирала щепки и стружки, тоненько напевая, то бегала по поляне, мелькая за деревьями, — все это создавало у Сергея Ивановича неведомое прежде ощущение какой-то наполненности, значительности.
Потом они обедали: Сергей Иванович — с аппетитом, не спеша и обстоятельно, Любанька — скорее за компанию; поклевав, словно воробышек, она грызла огурец, не признавая ни ножа, ни соли, весело щебетала. Не особо вникая, Сергей Иванович слушал ее, как слушают, не особо вникая, в лесу птиц; два синих ласковых солнышка поминутно касались его обычно замкнутого резкого лица, и оно отмякало, — Сергей Иванович сам чувствовал это какими-то непривычно расслабленными мускулами.
— А вон папка идет! — сказала Любанька.
В хороших шерстяных брюках, в белой рубашке с засученными рукавами, небритый, с подпухшими веками и все-таки молодой и статный, Володька,
— Чего ж ты и в выходной вкалываешь?
— Надо.
— А может, это — сообразим? — щелкнул себя по горлу Владимир.
— Нет уж, уволь.
— А я вот, видишь, гуляю! — Куражась, Владимир небрежно ерошил светлые волосы дочки, стоявшей рядом, она терлась щекой о его широкую ладонь, синие, устремленные на Сергея Ивановича глаза ее сияли. — Неделю вкалываю, воскресенье — мое, отдай!
— Все калымишь, — с внезапной неприязнью сказал Сергей Иванович.
— Будто ты не калымишь?
— Я от уважения, — объяснил, как вбил гвоздь, Сергей Иванович, считая, что этим все сказано.
— Деньги-то за уважение возьмешь? — ухмыльнулся Владимир.
— Возьму. Потому что — труд.
— Вот, вот! Не один получается… — Владимир беззлобно выругался.
Сергей Иванович недобро крякнул.
— Ты брось это паскудство! — По его крутой скуле, взбухая, катился желвак. — При ней-то — олух!
— К ней не пристанет, — беспечно отмахнулся Владимир. — Верно, дочка?
К ней действительно не приставало — девочка смотрела на Сергея Ивановича все так же кротко, только маленькие губы ее были сейчас поджаты. Сергей Иванович сказал еще жестче:
— Все одно — паскудство. Понял?
Пропустив замечание мимо ушей или сделав вид, что оно его не касается, Владимир поинтересовался:
— Чего ж хозяина твоего не видать?
— Приболел, — помедлив, нехотя отозвался Сергей Иванович. — С сердцем что-то.
Любаньку окликнула бабушка; стоя у забора, она издали звала ее протяжно и настойчиво, как кличут телят:
— Люб, Люба, Люб!..
Владимир легонько подтолкнул дочку в спину.
— Беги, пойдешь с бабкой в город.
— Зачем, пап? — В глазах девочки мелькнула тревога.
— Мать проведаешь и назад придешь, — успокоил отец. Проводив ее взглядом, он как-то по-человечески, без куража сказал: — Вот такая, мужик, получилась чертовщина. Была баба, да скурвилась. Ровно ей в подол горячих углей насыпали — году потерпеть не могла.
— Слыхал…
— Слыхал, да не все. Пацана вчера родила… Дал матери трешку — велел отнести чего-нибудь. Хрен с ней! — Владимир великодушно махнул рукой, признался: — Обидно — променяла-то на кого! Хоть бы мужик был — так, полоумок какой-то в очках. А дочку вот — не отдают, такую их!..
Говорил он, пересыпая матерком. Сергей Иванович морщился и опять не стерпел:
— Ну что ты все хорошие слова в дерьме вывалял — тьфу! И что тебе дочку отдавать, когда ты пьешь да лаешься?
— Иди ты!.. — снова ругнулся Владимир, поднимаясь; из-под набрякших век синие, как у Любаньки, глаза его глянули трезво и насмешливо. — Все ведь учат! Чужую беду — руками разведу. Правда что!..
Шел он покачиваясь, модные брюки его были мяты, с каким-то неопрятным пятном на самом видном месте; вблизи, чудилось, от него все еще сохранялся муторный запах перегара, и все-таки Сергей Иванович смотрел ему вслед с невольной завистью. Шалопут — и такую дочку заимел!..