Роман по заказу

Почивалин Николай Михайлович

Сергей Иванович коротко благодарил за воду и молча уходил, чувствуя на себе ее пытливый взгляд. Однажды все-таки бабка не выдержала.

— Чем девку-то привадил? К отцу ведь так не льнет. — Усмехнувшись и словно бы недоумевая, она оглядела его — уже седоватого, высокого, большеносого, с глубоко упрятанными под нависшие брови глазами, мудро догадалась: — Своих-то нет, что ли?

— Нет. — Легко, как пушинку, державшая полное конное ведро рука Сергея Ивановича окаменела взбухшими мускулами. Настроение у него от этого прямого и в общем-то естественного вопроса сразу испортилось; доброе расположение духа вернулось только час спустя, когда Любанька кубариком подкатилась к нему — успевшая загореть, с синими, радостно округлившимися глазами

и потемневшими после умывания прядками на висках.

Светлые, не похожие на все прожитые дни кончились также неожиданно, как, наверно, кончается все хорошее — когда к нему уже привык.

В этот раз девочка окликнула его в самое неурочное время — Сергей Иванович только что влез на крышу.

— Сергей Иванович, Сергей Иванович! — задрав головенку, звала она, и столько в ее позе, в тоненьком напряженном голосе было жалкого, беззащитного, что Сергей Иванович, едва ли придерживаясь за что, сиганул вниз.

— Что, Любанька?

— Меня увозят, — длинные реснички ее неудержимо трепетали, будто собирались улететь. — Отец неродной на машине приехал!

— Ну ничего, ничего. К братику поедешь. Потом опять к бабушке приедешь, — успокаивал Сергей Иванович и Любаньку и самого себя; говорил он медленно, не замечая, как по крутой его скуле перекатывается желвак — словно ртутная капля в уровне, когда он попадает в неумелые руки. Эх, была бы его воля!..

Больше в этот раз Сергей Иванович не работал, хотя не было еще и двенадцати.

Он обошел вокруг дачи, что, желтея свежим тесом, как теремок поднялась на зеленой поляне, неожиданно выругался. На кой черт взялся, будто не хватает ему чего-то! Люди в отпуск отдыхают, а он работает. И все из-за уважения — отказать не может. Жене тоже бы отпуск дали, если б понастойчивей просила, — взяли бы да закатились куда-нибудь на море!..

Внутри дачи стоял крепкий спиртовой дух смолы, прогретого дерева. Сергей Иванович потоптался, недовольно отодвигая ногой стружки, обрезки досок, щепу, увидел сидящую за низким столиком куклу в розовом платье. И подружку свою позабыла!.. Осторожно, словно боясь разбить, он собрал пластмассовые тарелочки, отнес вместе с куклой бабке.

— Расстроилась девка. В воскресенье поеду проведаю — отдам. У меня, сказать тебе, у самой — ровно покойник в дому, по углам пусто. Да разве ж ей хуже тут, на воле-то! — Бабка шумно сморкнулась. — Уж как на суде, да и после суда-то просили: отдайте нам. Нет, отказали — закон! А это дело — сердце-то надвое рвать? Дите же еще…

Будто потеряв что-то, глядя себе под ноги, Сергей Иванович вернулся к даче, сел на самом солнцепеке, одновременно машинально стащив с головы сделанную из носового платка повязку.

Странно, при полном безветрии вздрагивала, переливаясь и струясь каждым листком, ближняя осина; по зеленой, залитой солнцем траве словно плыл невидимый золотистый поток; надсадно, как комар, прогудел и утих вдали лодочный мотор, и в сомкнувшейся тишине остались только птичьи, не мешающие ей голоса. Сергей Иванович видел и слышал все это, вместе с тем ничего не видя и не слыша. Вздохнув, он поднялся, аккуратно сложил инструмент и прихватил авоську с нетронутым обедом.

Оскомина

Если б я числился штатным сотрудником газеты, редактор, несомненно, уволил бы меня за систематическое невыполнение заданий. То ли былая моя журналистская хватка с годами утратилась, то ли еще почему-то, но очерк не задался сразу. После первой поездки в Прошкино, обставленной с максимальным комфортом — на редакционной «Волге», с командировочным удостоверением и командировочными деньгами, не связанный, в довершение, жестким сроком, — я довольно быстро написал его, этот очерк, старательно глуша смутное чувство неудовлетворенности. Получилось довольно гладко, что греха таить, — печатают и хуже, но утром вместо того, чтобы отнести рукопись в редакцию, чертыхнулся и порвал ее. Писал о человеке,

а образа человека не получилось. Были детали, была биография, были, наконец, производственные показатели, — если, конечно, такое определение применительно к директору школы, — не было только самого человека. Не хватало какой-то изюминки, что ли, — всего того, чего газете-то, скорей всего, и не нужно было, но мучило самого автора. И человек-то примечательный: директор одной из лучших школ в области, заслуженная учительница, депутат райсовета, награждена орденом, на всех заседаниях и совещаниях ей — первое слово, всякие почетные гости — к ней же, в Прошкино. Ну что бы еще, казалось, надо?

Второй раз, принеся редактору горячие извинения, я выехал в Прошкино с меньшими удобствами — не на «Волге», а в кабине попутной машины, хотя по-прежнему и с командировкой редакции. Серафима Андреевна Глинкина встретила меня все так же радушно — разве что в первую секунду в ее проницательных глазах мелькнуло выражение недоумения, тут же, впрочем, смытое умной и вежливой улыбкой; с пониманием отнеслась к моим довольно-таки бессвязным объяснениям, что мне еще раз нужно побывать в школе и пообщаться. Она охотно показывала мне физический и химический кабинеты, стерильно чистые и отлично оборудованные, мельком упомянув, какие редкие приборы для них удалось недавно добыть; заглядывала вместе со мной на уроки — навстречу легкому ветерку, проходившему по классам, от бесшумно откидываемых крышек парт и дружно поднимающихся учеников; с гордостью показывала многочисленные дипломы и кубки на специальном стенде, завоеванные спортсменами школы; наконец, провела на следующий день заседание педагогического совета, энергично пристукивая по директорскому столу крепким кулачком — невысокая, собранная, с гладко причесанными темными волосами, в темном платье с белым воротничком, с маленькими, плотно сжатыми губами и проницательными, под крутым разлетом бровей глазами, взгляд которых действовал как дирижерская палочка… «Ну, что тебе в ней не нравится? — допытывался я сам у себя, уныло возвращаясь домой и уже понимая, что снова ничего путного не напишу. — Гордость, с которой она показывает школу? Это ее кровное дело, и школа действительно хорошая. Вот этот ветерок почтительности, что проносится по классу, когда директриса входит? Этот же ветерок красноречиво свидетельствует и о дисциплине, об уважении к старшим. Тогда, может быть, педсовет, какой-то уж очень подчеркнуто деловитый, умело раздирижированный? Будто тебе самому не осточертели длинные и нудные заседания, которыми мы злоупотребляем и на которых сами же, страдая, давимся от зевоты. На таких бы заседаниях председателем ее, Глинкину, выбирать надо!..»

С редакцией в этот раз обошлось благополучно — редактор уехал в санаторий, мне не пришлось даже объясняться. Но скверно, что очерк ждали в школе и, хуже того, ждала его и Глинкина: по самоуверенности и недальновидности своей, при первом знакомстве я сам же и выложил, что собираюсь писать о ней. О чем Серафима Андреевна вскоре и напомнила мне.

Мы столкнулись с ней на областном совещании. В перерыве, только что выйдя из президиума, оживленная, в отлично сшитом синем платье, с университетским ромбиком, — она, разговаривая с секретарем обкома, кивнула мне, в серых проницательных глазах ее мелькнула умная усмешка.

— Ну, где же наш долгожданный очерк?

— Обдумываю, пишу, — пробормотал я, чувствуя себя так, словно меня, немолодого уже дядю, как мальчишку, при всех отодрали за уши.

Уже на следующий день заместитель редактора по телефону напомнил о старом долге, вскользь упомянув, что намекнуло ему об этом высокое начальство; я и сам уже чувствовал, что затянувшаяся эта канитель мешает и работать и жить, и в начале июня, в третий раз, поехал в Прошкино. Без командировки, с пригородным поездом, останавливающимся у каждого телеграфного столба, с твердой решимостью довести дело до конца во что бы то ни стало. Хотя с каждой остановкой решимость моя убывала и убывала…