Роман Суржиков. Сборник
Шрифт:
Ту зовут Катерина Николаевна. Ей 63 года. В ее доме всегда чисто, она одевается бедно, но опрятно, помогает племяннику с двумя его чадами, и верит в свои слова, когда читает «Отче наш». Катерина Николаевна живет так, чтобы муж ее, ненаглядный Петенька, в любую минуту был ею доволен. Петр Евгеньевич никогда не говорит ей слов одобрения, поскольку мертв уже больше тридцати лет.
Сразу после обеда мы направились в тот двор у Владимирского рынка. Я взял с собой Ремарка и читал, сидя на лавочке, пока не стемнело. Затем просто ждал.
Двое старух, видимо, считавших лавку своим феодальным владением, затеяли
А дома меня настигло то, чего не смог дождаться во дворе. По черепу прошелся зуд, словно кости терли наждачкой. Быстрым усилием воли я выключил Катерину. Зуд стал жжением, затем — болью. Она втиралась в кости, покрывала их слоем пекущего лака. Голова кружилась, боль затекала внутрь черепа, подымалась к темени, изнутри буравила его. Гвоздями вбивалась в скулы. Беспамятство было бы милосердием, но я не мог потерять сознания — такова уж природа. Я катался по полу, сжимал и тер несчастную голову, зная, что все равно не смогу избавиться. Когда пытка окончилась, уснул на полу.
Следующие восемь ночей я просидел на лавке в том дворе. Впустую.
Бессонные ночи отнимали массу сил. Я отчасти восполнял их утром, возвращаясь в переполненном транспорте. О пище я начал забывать — готовить времени не было, днем я спал.
На восьмое утро мне еле хватило энергии, чтобы добраться до метро. В вагоне я чуть не падал от усталости.
Я отложил полтинник для особого случая и выписал пять номеров разных служб такси, сложил все в тумбочку при кровати, переставил на нее телефон. На ночь снял только верхнюю одежду, как можно больше оставил на себе. С этими предосторожностями я позволил себе вновь уснуть дома. Я надеялся, что, услышав зов, смогу добраться до улицы Горького прежде, чем он прекратится. Разумеется, если зов не сведет меня с ума, и я сумею назвать таксисту адрес.
Две недели я спал одетым, вскакивая от каждого шороха, вслушиваясь в каждое свое ощущение. Катерина не удивлялась мне. Пару раз она спрашивала, к чему это все, я не ответил, она смирилась: значит, так нужно. Я был благодарен ей за смирение.
Наконец, проснувшись в субботу, я почувствовал, что сегодня — особый день. Это не была ни боль, ни удар, ни зов. Я просто понял, что день будет особым. Мы оделись пораньше и направились к Владимирскому рынку.
На улице из толпы прохожих, никогда не замечавших меня, вдруг выделился молодой брюнет, остановился передо мной, загородив путь. На нем был пестрый свитер, под свитером — совершенно белое тело. Он склонил голову, всматриваясь. Тихо сказал:
— Ты здесь? А там интересней.
— Меня не спрашивали, — буркнул я и пошел прямо сквозь него. Его тело было сухим и очень плотным. Он не был голоден.
— Там интересней, — повторил он вслед.
— Кто это был, Петенька? — Спросила Катерина.
— Гость.
Мне стало не по себе. Остаток дороги я думал о том, что мне совсем не интересно, как оно — там.
Потом я снова читал на той лавочке. Поминутно отрывался от книги и поглядывал по сторонам, узнавая уже примелькавшиеся лица, слыша
И вдруг — головокружение. Короткий порыв, как дуновение ветра. Я отложил книгу. Повторилось. Сильнее. Чувство движения, и — явственно! — две руки ложатся на мой череп. Вот оно!
ЗОВ!
Я вскакиваю и спешу погасить Катерину. Но спустя минуту мне уже не до нее. Внутри черепа вспыхивает огонь и начинает заполнять меня жаром. Чувства отличаются от первого раза — они изменили ритуал. Я знаю, откуда приходит зов — третий подъезд, четвертый этаж. Делаю шаг, и слышу слова:
— Дух неизвестный, но подвластный нам. Мы призываем тебя…
Мои чувства расслаиваются: я иду старушечьим шагом к парадной, и в то же время я — посреди стола, в центре пентакля, вычерченного красным, и трое людей тянут ко мне ладони, и один шепчет:
— …призываем тебя стать проводником энергии мертвых и дать нам силу потустороннего…
Шторы задернуты, в комнате темно. Ладони, налитые желтым отблеском свечей, ложатся на череп — и зов становится нестерпимо сильным. Он перекрывает собой все иные чувства, весь мир:
— Призываем тебя явиться!
Я осознаю главную ошибку своего плана. Наибольшая сложность — удержаться в теле, не покинуть его! Невыносимо трудно удержать внимание на громоздком физическом теле, дотащить эти неподъемные семьдесят килограмм до четвертого этажа. Какое такси!.. Наивный. Сейчас я еле способен заставить свои ноги передвигаться. А зов гремит внутри головы, заполняя ее, словно колокол:
— Приди, дух подвластный нам! Стань проводником силы мертвых! Явись!
Я хорошо вижу мучителей: двое худых парней — один в очках, второй прыщавый, — и светловолосая девица в шортах. У всех загробные гримасы на рожах. Лестницу вижу плохо, спотыкаюсь, хватаюсь за перила. Второй этаж…
— Явись же! Призываем тебя!
Третий…
— Приди к нам, дух неизвестный!
Четвертый.
Дверь. Звонок. Я упираюсь в кнопку ладонью и так стою.
Зов утихает.
Внутри квартиры улюлюканье сигнала, шарканье шагов. Недовольный возглас:
— Кто еще?
— Дух неизвестный. Я пришел.
Прыщавый автоматически распахивает дверь и застывает, уставившись на меня.
— Бабушка, кто ты?..
— Тот, кого вы звали.
Я делаю шаг к нему и начинаю пить. Его чувства обострены ритуалом, он ощущает, как я пью. Отступает назад, кричит, бросается вглубь квартиры. Падает. Прежде, чем он поднимается, я выпиваю остатки. Переступаю тело и вхожу в гостиную.
Там полумрак. Горят свечи. Пять — в углах пентакля, шестая — внутри… внутри… в черепе. В моем черепе. Глазницы светятся. Боль выжигает нутро.
Я не обращаю внимания на нее. Смотрю на девицу и ловлю ее вибрации. Ее чувства открыты — она старалась. Сама настроилась на меня, а теперь не успела отстроиться, или не поняла, что к чему. По открытому каналу я вливаю ей часть собственных ощущений — ужаса, боли, обреченности. Она меняется, кровь уходит от лица. Орет, бросается прочь. Я слышу, как шлепают по лестнице ее ноги. Поворачиваюсь к последнему — очкарику.