Роман Суржиков. Сборник
Шрифт:
Южане откатились от стен и убрались восвояси. В тот вечер, когда город сиял кострами и пьяно орал на радостях, Миранда поняла, что больше никогда не услышит этого человека. От мысли сделалось печально… и спокойно. Печаль и покой Миранды уже давно привыкли ходить рука об руку.
Другим днем в ее дверь постучал герцогский сквайр:
— Милорд желает видеть вас.
Герцог предложил ей место за столом и кубок вина. Сел напротив.
— Я хочу нанять тебя.
— Вы желаете, чтобы я пела, милорд? Нынче вечером?
—
Миранда оторопела, морозец прошелся по хребту. В этих словах определенно был некий пугающий смысл.
— Я живу в собственном доме.
— Неужели он краше дворцовых палат?
— Простите, милорд, но… я пою для души. Зарабатываю на жизнь другим делом.
— Каким же?
— Расписываю посуду, милорд.
— С детства считал, что дворцовая посуда скучна, и уж явно нуждается в росписи.
Причудливая, крикливо пестрая, тревожная жизнь потекла теперь. Миранде казалось, будто она на вечной ярмарке. Все кругом было блестящим и вычурным. Серебряные плащи, золотые гербы, десятки свечей где хватило бы одной, надменный лица, приторные слова, трехэтажные прически… Все было ювелирной мишурой, алмазной пародией на красоту.
Придворные пугали ее. В их словах всегда было три, четыре значения: в словах, между слов, между строк. Они презирали Миранду или ненавидели ее, но куда больше тревожило то, что и под ненавистью, и под презрением всегда скрывался второй смысл.
Пугал и сам молодой герцог. Он слушал ее игру с серьезным и задумчивым лицом, часто размышлял о чем-то, а размышления — Миранда была уверена — никогда не доводят до добра. К счастью, он редко заговаривал с нею, но когда это случалось, первым же вопросом ставил в тупик.
Например, мог спросить:
— О чем узор на этой вазе?
Миранда вынуждена была подумать, и понимала сама для себя:
— О боли потери и пустоте, милорд.
— Что ты потеряла?
Она перебирала в уме: любовь родителей — нет, никогда не было ее; мужа — о нем Миранда не жалела; детские мечты — больнее, значит, ближе…
— Детство, милорд, — говорила она и вздрагивала от своей отчаянной честности.
— Разве это плохо? На смену приходит зрелость, а значит — сила, свобода.
Не хотелось, ой как не хотелось думать об этом, а хотелось лишь отгородиться от мыслей — ото всех. Но не ответить она не смела.
— Мне кажется, милорд… мне кажется, мы растем из детства, как дерево из корней. Что станет с деревом, потерявшим корни.
Бывало и хуже.
— Миранда, что, по-твоему, самое ценное для человека?
Она холодела от самого уже вопроса и чуть ли не чувствовала лапки пауков на щеках.
— Для кого как, милорд.
— Представим, ты — королева. Можешь дать своим людям что угодно, но — только одно. Что дашь?
— Мне сложно вообразить себя королевой, милорд.
— Отговорки. Я признал твою скромность,
Это поражало Миранду, сбивало с ног. Никому и никогда не было дела до того, что она на самом деле думает.
— Я бы… милорд, это, наверное, неправильно для королевы… я бы дала им право жить, как велит сердце. Поступать по душе, а не по обязанности.
— Странная мысль, — удивлялся герцог. — Люди боятся свободы. Если дать право выбирать, выйдет только смятение и страх, ничего больше.
— Да, милорд, конечно…
— Да, но?..
— Душе нужно совсем немного свободы, самые крохи. Иногда достаточно одной лишь веры в свободу. Но когда остается только долг, ты вроде как не человек уже. Как песок в часах: течешь, и не можешь остановиться, пока весь не вытечешь…
А бывало так.
В той части сада, где три ручья сливались воедино, распластывались по гранитному валуну и, хохоча, спрыгивали с него в ложбину, герцог находил Миранду и садился на траву возле нее. Женщина, сидящая на камне, оказывалась выше его. Становилось не по себе, хотелось уменьшиться, сжаться.
— Хочу разобраться в одном деле, — говорил лорд и принимался рассказывать нечто политическое и важное: о своенравных горных баронах, о железных рудниках, о новой дороге в обход ущелья…
— Я ничего не смыслю в этом, милорд.
— Я знаю. Просто послушай.
Миранда слушала, пропуская значение, улавливая только звучание, мелодику слов, интонации голоса. Рассказ оканчивался, и герцог говорил:
— А теперь сыграй мне, как звучит все это дело.
Миранда перебирала струны, как хотелось ее пальцам. Мужчина долго молча сидел рядом, погружаясь в звуки и в мысли… После вставал и благодарил:
— Стало яснее. Спасибо.
Миранда ощущала в своем сердце нечто новое. Не любовь — ведь она знала, какова из себя любовь: умильная, теплая, уютная, ласковая наощупь, как щенок, взятый на руки. Сейчас было совсем иначе. Жарко, душно, и страшно, и не найти ни единого спокойного места. Раздирало изнутри, когда он был рядом, и снова — когда его не было. Казалось, в груди ее поселилась дикая кошка.
Придворные переменились к ней. Презрение заместилось подобострастием и плохо скрываемой завистью. Мужчины теперь уважительно сторонились ее. Дамы льстили, обсыпали сахарными похвалами, то и дело заговаривали о герцоге:
— Душечка, в каком расположении духа нынче наш милорд?.. Будь так добра, дорогая, замолви ему словечко о…
Миранда окончательно, сокрушительно, нестерпимо запуталась. Впервые ей самой хотелось спросить у герцога… что? О чем спросить?.. Нет, не спрашивать, хоть просто побыть рядом, послушать его… станет светлее, станет легче.
Целый день она искала предлога войти к нему. С утра герцог получил депешу и мучительно долго изучал ее. Затем держал нескончаемый совет, обедал не выходя из зала. Закатывалось солнце… Под вечер он сам вызвал ее. Слова были холодны, напоминали кольчужную ковку.