Роман
Шрифт:
— Толик должен меня возненавидеть, ведь я убила его невесту.
Голос ее дрогнул, в нем послышались слезы.
Алла возразила ей:
— Это еще не известно, убила ты или не убила. Такое в шутку не говорят, знаешь.
— А я и не шучу.
— Юлька, — взмолилась Алла, — это тебе приснилось, наверное…
— Нет, — упрямо стояла на своем девочка.
Алла рассердилась.
— А если нет, то давай — рассказывай, — сказала она.
— Сейчас, — ответила Юлька, — сейчас…
Она перевела дух,
— Ты, мама заснула, а мы проголодались. Я и пошла чего-нибудь взять. Лешка винограда захотел и слив. Ну, я на кухне взяла миску — ту, с желто-синими цветами, и пошла в кладовку, а когда я уже хотела из подвала выйти, туда Зойка пришла, пьяная совсем и с бутылкой в руке. И стала меня обзывать по-всякому. Ах, барышня сами кушать берут, не гнушаются… И что я уродка, и что брат идиот, а мама с чужими дядями…Такие гадости говорила. Мам, я что, правда, уродка?
— Глупости, не думай об этом, рассказывай дальше.
— Я ей и говорю, чтобы отстала и дала пройти, а она на меня бутылкой. Ну, я… я не знаю, что было дальше… я миской махнула на нее, а потом смотрю: она лежит, и кровь рядом, а миска разбилась. Бутылка целая осталась, вот странно, да? Мама, это я ее миской убила!
Тут Юлька, словно бы задохнулась, и снова заплакала, но без крика, как днем, а тихо и безнадежно.
Алла обняла ее и тихонько бормотала на ухо успокаивающие слова. С ее души свалился камень: весь день она боялась, что дочь по неосторожности могла нанести Зойке опасный удар. Но из рассказа девочки стало ясно, что удар не достиг цели, и Зойка упала, потеряв равновесие.
— У тебя в миске были фрукты. Они же должны были рассыпаться.
— Я подобрала и назад в кладовку отнесла, — всхлипывая ответила Юлька, — я не сразу поняла, что случилось. Они все грязные были, я их отнесла назад, а когда вышла и опять ее увидела, поняла, что это я сделала…
И она снова заплакала.
— Ты, Юль, слышь, не реви, — вдруг раздался запинающийся голос Лешки, — я думаю, ты ни при чем.
Юлька немедленно замолчала и повернулась в его сторону.
— Ты-то чего проснулся, — почти застонала Алла, — спал бы себе, всем спокойней было бы.
— Ага, поспишь тут, сами болтают, спать не дают, и я же виноват! Юлька, не реви, еще раз говорю — ты ни при чем!
— Как же, ни при чем! А кто при чем? Я же на нее миской махнула, а миска тяжелая.
— Подумаешь, махнула! Махнула… Махнуть мало — ударить нужно. Ты ударила? Мам, слушай, миска сама тяжелая, а в ней еще фрукты были. Не хватило бы Юльке сил так ею махнуть, чтобы сильно ударить. Так, слегка махнула, тихонечко.
— Да, пожалуй. И если бы ударила, почувствовала удар. Ты его почувствовала?
— Не помню.
— Ты говоришь, она одновременно на тебя бутылкой замахнулась?
— Да.
— Но
— Она тебя бутылкой стукнула? — снова вмешался Лешка.
— Нет.
— Вот. И бутылка целая. Она замахнулась, ты замахнулась, она хотела от твоего удара уклониться, потеряла равновесие и упала. Пьяная же была, гадина.
— Леша, ты что, разве можно так об умершей?!
— А что, она лучше стала, когда умерла?
— Какой бы она ни была, она уже за все заплатила своей смертью, понимаешь? Ее теперь не мы судить будем.
— А кто?
— Бог.
— Мам, ты же неверующая, чего ты о боге заговорила?
— Потому что я иногда жалею, что не верю. И жалею, что его нет. Неплохо было бы, чтобы он был реальностью и держал бы в узде некоторых людишек.
— Стоп. Нет у меня ни сил, ни желания вести теологические беседы. Я предлагаю еще поспать. Вдруг утром все как-то разъяснится и рассосется. Буря стихает, может быть, утром телефон заработает — милицию вызовем. Ну, поспим?
— Поспим, — ответил Лешка.
Все начали укладываться и умащиваться, и очень скоро, в темной маленькой комнатке воцарилась сонная тишина.
Заснули дети, заснула Алла, только ветер не спал, гнул и трепал деревья, да собаки в соседней комнате чутко смотрели в темноту, услышав какой-то подозрительный звук. Но звук затих, и псы улеглись, положив головы на лапы, непреклонные в своей преданности и четком понимании долга
Алла проснулась от отчетливого ощущения, что наступило утро. В комнате стояла кромешная тьма, но за стенами дома, было тише, чем все эти дни: буря, явно, слабела.
Решив проверить это, Алла открыв одну створку окна, приоткрыла ставень.
Дождя уже не было, ураган стих — просто сильный ветер дул, раскачивая деревья в саду, отчего они глухо шумели. Казалось, что это они гонят своими кронами рваные серые тучи, торопливо бегущие по небу, словно спасаясь от удара ветвей.
Море гремело, тяжело било в берег, и Алла подумала, что шторм еще не скоро прекратится.
Она решила, что можно уже открыть ставни: беспросветная темнота ночью и неяркое электрическое освещение, которое обеспечивал днем генератор, изрядно утомили ее, хотелось света и солнца. День был пасмурный… хотя бы света!
Она распахнула и закрепила ставни и повернулась от окна — детей на их постелях не было.
В ужасе она бросилась в спальню, а там овчарки сидели, свесив языки, и увлеченно смотрели, как Лешка с Юлей, сопя и толкаясь, пытаются отодвинуть от двери тяжелый комод.
— Господи, — только и смогла сказать Алла.
— О, мам, с добрым утром!
— Мам, я выздоровела!
— Что вы делаете? — обрела голос Алла.
— Дверь открыть хотим.
— Зачем?
— Мы голодные, а собакам гулять нужно.