Роман
Шрифт:
– Здесь не жарко, а там вам дадим жару! – засмеялся Красновский.
– Пётр Игнатьевич, я тебя прошу по старой дружбе, ты уж, Христа ради, не умори меня, – заговорил Антон Петрович, снимая большой нательный крест на цепочке и пряча его в карман брюк.
– Любезный Антон Петрович, любезнейший наш, да как же я тебя уморю, как же уморю? Ка-а-ак же я-а-а-а уморю-ю-ю-ю! – запел Красновский, снимая брюки и дёргаясь всем своим круглым белым телом. Восторг предстоящего охватывал его всё сильнее, движения и слова стали резкими и стремительными.
Раздевшись, он подбежал к массивной дубовой двери, за которой
– Ну, дядюшка, держитесь! – засмеялся Роман. – По всему видно, что Пётр Игнатьевич нас живьём не выпустит!
Антон Петрович покачал головой:
– Прямо шаман какой-то. В жизни – тише воды, ниже травы, а в бане – просто Никита Кожемяка…
– Пётр Игнатьевич – интереснейший феномен, – заметил Рукавитинов, аккуратно складывая одежду. – Был бы я психологом – написал бы диссертацию о такой вот его, так сказать, метаморфозе. Крайне любопытно.
А за дубовой дверью уже послышалось крикливое пение. Красновский исполнял свою неизменную, всем известную частушку:
Блошка банюшку топила, Вошка парилася; Как парком её прибило, Об пол вдарилася!Вслед за этим послышалось густое шипение выливаемого на раскалённую каменку кипятка.
– Нет, надо хоть помыться успеть, пока он нас не угробил! – Голый Антон Петрович вскочил и решительно направился к дубовой двери.
Но в это время сзади со скрипом приотворилась дверь, ведущая на улицу, и вошёл отец Агафон в сопровождении всё того же Тимошки.
– Спаси Христос, милые мои, спаси Христос! – радостно заголосил батюшка, обводя всех своими маленькими добрыми глазками. – Как славно, ах, как славно…
Вдруг он замер с удивлением:
– Как… а Пётр Игнатьевич?
– Он сказался нездоровым, – громко произнёс Антон Петрович, подмигивая Роману.
– Неужели? – с тихой радостью прошептал отец Агафон, снимая свою широкополую шляпу.
– Говорил, что на солнце перегрелся.
Отец Агафон с облегчением сел на лавку:
– Ну а я идти боялся. Ох, вы, Антон Петрович, прямо камень с души сняли! С Петром Игнатьичем париться – всё одно что по краю адской бездны ходить, прости господи. Истино одержимый. Я его в бане ой как боюсь.
Он наклонился, и Тимошка стал расстёгивать ему сзади подрясник.
– Не рви, не рви, торопыша… – мягко приговаривал отец Агафон, – славно… ох, славно. Теперь мы без страху-то по-стариковски попаримся, спинушки друг друженьке потрём да кваску попьём…
В это время из-за дубовой двери послышалась всё та же частушка про блошку и вошку, исполняемая уже не визгливым бабьим криком, а густым звериным рёвом. Затем опять раздалось гулкое шипение. Отец Агафон поднял голову и, вытаращив глаза, открыв рот, посмотрел на Антона Петровича.
Все, за исключением батюшки, рассмеялись. Тимошка захмыкал в свою серую бороду. Отец Агафон перекрестился:
– Царица небесная, Владычица-Троеручица… как же это?
– Ничего, ничего, батюшка, – ободрил его Антон Петрович, берясь за ручку дубовой двери. –
Он распахнул дверь и смело шагнул вперёд. Роман и Николай Иванович шагнули следом.
Внутри баня была просторной, если не сказать больше. По словам Красновского, в ней могла бы спокойно выпариться и вымыться рота солдат. Два подслеповатых окошка освещали баню. В левом дальнем углу располагалась большая печка-каменка с сорокаведёрным чугунным котлом, справа во всю стену, словно вавилонский алтарь, возвышался ступенчатый полок; несколько шаек, ковшей, лавок, скамеек и стульчаков различных форм и конструкций стояли то тут, то там; в правом ближайшем углу размещался массивный стол с музыкальной шкатулкой и специальным бочонком, выдолбленным из ели, не позволяющим находящемуся в нём квасу нагреваться в жарком воздухе. Возле этого бочонка с врезанным в него самоварным краном встретил вошедших Красновский.
– Прошу! Прошу! Прошу! – закричал он, наполняя деревянную кружку пенящимся хлебным квасом.
В бане было жарко.
– Поддали уже, – пробормотал Антон Петрович, садясь на низенькую скамеечку поближе к двери.
– Поддал?! – засмеялся Красновский, трясясь своим жирным телом. – Разве это – поддал? Это так, для атмосферы! Поддавать будем, когда кворум соберётся! Где батюшка? Что? Где?
– В предбаннике крестится, чтоб ты его не запарил.
– А! Ну-ну!
Красновский отпил квасу, крякнул и, отерев губы, направился к длинному долблёному корыту, стоящему между печкой и полоком. В корыте мокли, залитые кипятком, полдюжины веников.
– Ах вы милые мои ежата-пушата! Ах вы проказники-озорники! – склонился над корытом Пётр Игнатьевич. – Уж сослужите мне службу верную! Уж потешьте нас со усердием! Полежите да помокните! Ух я вас!
Он погрозил веникам пухлым кулаком. В этот момент дверь отворилась и вошёл голый отец Агафон.
– Батюшка! Милости просим, денег не спросим! – закричал Красновский. – Прошу! Прошу!
– Ох, натопили-то как угарненько! – запричитал отец Агафон, приседая и прикрывая наготу руками. – Тимошка-лиходей… небось охапок пять угробил…
– Если б он плохо вытопил, я б его самого под этим котлом сжёг! – захохотал Красновский.
Батюшка перекрестился и, опустившись на скамью, подвинул к себе шайку с водой, попробовал пальцем:
– Хороша водица…
– Кворум! Кворум! Приступаем! – закричал Красновский, подбежал к котлу и, черпая большим ковшом кипяток, начал умело плескать по каменке.
Раскалённые булыжники загудели; белый, густой, как молоко, пар потянулся вверх.
– На полок! На полок, господа присяжные! Все на полок!
Видя всеобщее замешательство, Роман решил первым пройти испытание. Он взошёл по деревянным ступеням и, достигнув полока, вытянулся на нём спиной вверх.
– Под голову, Рома, под голову! – закричал Красновский, в клубах пара подавая ему припасённый веник, связанный из берёзы, мяты и конопли. Роман положил веник под щёку, и дивный аромат ударил ему в ноздри. Красновский, вытащив дубовый веник из корыта, подержал его над исходящей паром каменкой и, крякая, принялся стегать Романа по спине, заду, ногам. Стегая, он опять завёл свою частушку, исполняя её так, что каждое слово приходилось на удар веника, словно подстёгивая: