Романтика неба
Шрифт:
Ушли. Со снижением. На приборе — тысяча пятьсот, и это было все богатство, от которого сейчас зависела жизнь экипажа. А до линии фронта еще порядочно: нужно было все взвесить, распределить.
Летное дело — это искусство. У Паганини во время исполнения скрипичного концерта лопнули на скрипке струны. Осталась одна, одна-единственная! И он — великий мастер — продолжал играть! И играл блестяще.
У Алексеева осталось… полструны. Левый мотор, хоть и в полную нагрузку, работал нормально — тянул. А вот правый… Своими лопастями упирается в воздух, тормозит, отбирая половину мощности у левого. Скорость упала до предела — 150
Самолет норовил развернуться вправо. Алексеев, скособочившись в кресле, держал его рулем поворота, сильно надавив ногой на левую педаль. Встречный воздух бил по рулю. Самолет дрожал, качался, и Анатолию стоило громадных усилий, чтобы держать его немеющей ногой на курсе.
Летели молча, глядя на высотомер. В ней, в высоте — вся надежда. Только бы перетянуть линию фронта, а там…
Как он поступит тогда, Алексеев не думал. Рано. Медведь не убит, нечего шкуру делить! Мечтать заранее об этом — значит расслаблять себя. Кроме того, у него на борту старший офицер, заместитель командира полка: как он скажет, так и будет.
Линию фронта перешли на высоте 600 метров. Пройдя для гарантии подальше и потеряв на этом еще пятьдесят метров, Алексеев включил переговорное устройство:
— Артемов, спроси у майора, что делать будем: садиться или прыгать с парашютом?
Клименко сидел в полной растерянности. Все происшедшее воспринималось им болезненно и обостренно. Он был человеком посторонним на борту, непосредственного участия в полете не принимал и ни за что не отвечал. Всем своим существом он ощущал неустойчивость самолета, его вялость, его дрожание и догадывался, как тяжело сейчас летчику в кромешной тьме удерживать машину. Все его мысли, не отвлеченные борьбой, целиком вращались вокруг чувства собственной опасности и самосохранения. «Что-то будет?! Что-то будет?!» — думалось ему. И он представлял себя плененным, избитым, истерзанным — ведь он же комиссар!.. И когда штурман прокричал ему вопрос Алексеева, Клименко махнул рукой и, целиком доверяясь бесшабашному везению пилота, сказал:
— На усмотрение командира! Как решит, пусть так и поступает!
Получив такой ответ, Алексеев, несмотря на трудность положения, озорно ухмыльнулся. До этого он сам был в затруднении: что лучше — сажать машину на брюхо или выброситься на парашютах? Сейчас же он знал, как поступить: он подыщет площадку и сядет. На колеса. Да-да — на колеса! Машина будет цела, а перед командиром полка он оправдается тем, что получил на это разрешение начальства!
И уже Алексеев в действии: за плечами опыт вынужденных посадок ночью и уверенность. Обостренным зрением ночного летчика окинул местность. Не очень-то она ему понравилась: лес и, кажется, овраги. Видно плохо, в темноте не разобрать, но он верил своей интуиции, разбираться же сейчас, что к чему, не было времени и высоты. Едва он отвлекся, как чуткий вариометр стал показывать снижение. Надо было поторапливаться.
Пролетели еще немного. Местность изменилась. Внизу уже просматривалось что-то
Сбросил вторую ракету и, торопясь, круто повел машину к земле. Ракета горит три минуты, за это время надо успеть прицелиться и сесть.
Прямо на него неслись белые стены хатенок. Промелькнули. Началось поле, дальний край которого тонул в темноте. Алексеев включил фару и выпустил шасси. В этот миг погасла ракета, но луч фары уже освещал ровные свекольные ряды.
Посадка была великолепной! Колеса неслышно коснулись земли, машина, сочно хрустя приминаемой ботвой, помчалась в темноту.
Все шло хорошо. Такой посадкой можно гордиться! Спадала напряженность. Прижав штурвал к груди и надавив на тормоза, Алексеев выжидал, когда угаснет скорость. И тут внезапно, словно в жутком сне, прямо впереди в свете фары выросла церквушка!..
Удар неминуем! Лобовой! На скорости!
Казалось — конец. Все. Отвоевались! Но Алексеев был не таким, чтобы сдаваться. Мгновенная реакция: тормоз правому колесу, сильный рывок левым мотором, штурвал от себя! Рявкнул двигатель во все свои тысячу сил: «Гав!!» — и умолк. Машина, подняв хвост, резко развернулась на правом колесе и, сделав два оборота, остановилась, чавкая мотором на малом газу. В ту же секунду с треском открылся астролюк в штурманской кабине, и оттуда, как чертик на пружине, — Клименко:
— Ты что, так-перетак, на колеса сел?!
— Да, — подтвердил Алексеев.
— Убирай скорей шасси к чертовой матери!!
— Зачем? — опешил Алексеев. — Мы уже сидим!
Клименко обеими руками потрогал себе голову, будто удостоверяясь в ее целости.
— А-а-а, — растерянно сказал он. — Тогда ладно.
В задней кабине рассмеялись.
Анатолий облегченно вздохнул, выключил фару и мотор. Открыл фонарь и только принялся расстегивать карабины парашюта, как вдруг: вжи-вжи-вжи! Тррра-та-та-та! Ррррах! Ррррах! — засвистели пули, затрещали очереди из автоматов.
Алексеев, как был с парашютом, свалился с крыла, выхватил пистолет:
— В чем дело! Кто стреляет?
А в ответ из темноты:
— Фриц, сдавайся!
И — рррах! рррах! — очереди, но уже вверх.
У Алексеева камень с души. Хоть и был он уверен, что линия фронта пройдена и что сели они у своих, а все же — война, и всякое может случиться.
— Сам ты фриц! — закричал в ответ Алексеев. — Перестаньте стрелять! Мы свои. Идите сюда, здесь разберемся!
— Ишь ты какой! Иди ты сюда! — прозвучало в ответ.
— Ну, пожалуйста!
Отцепив парашют, Алексеев с пистолетом в руках пошел на голос.
Тут же выскочили трое с автоматами наперевес.
— Бросай пистолет!
— Еще что! Зачем! Потом искать? — искренне удивился Алексеев и сунул пистолет в кобуру. — Ну, вот я. Зачем лупите по своим?
Трое подошли, недоверчиво пощупали погоны.
— И правда наш! Чего вы тут? — сказал один из них, коренастый и плотный, как гриб-боровик.
— Да вот, подбили над Севастополем.
— А-а-а…