Романтики и реалисты

Щербакова Галина Николаевна

А впереди уже маячила стекляшка кафе. Черт с ним, что оно диетическое. Диетики тоже пьют. Иначе какое может быть выполнение плана на свекольных котлетах? А без прибыли работникам кафе – хана. Может быть, здесь даже подают свеклу той самой сволочи, председателя колхоза? Хорошо, что я ее терпеть не могу!

ПИСЬМО ПОЛИНЫ МАРИШЕ

Здравствуйте, дорогие Мариша и Настенька!

Вот уже сколько времени я из Москвы, а все вечерами соберемся, и я рассказываю, рассказываю… Папка наш, правда, стал тонкослезый, чуть что – плачет. Это меня беспокоит, он ведь в горе-то никогда не плакал, чего же в радости-то? Я про твое новоселье, Мариша, про то, как тебя все любят и уважают, а у него уже глаза мокрые. И маму вашу вспоминает, говорит, что ты в нее. Все покупки и подарки пришлись по сердцу. Но

это я уже писала Светланочке. Так я рада, так рада, что вы в одгюм городе. Друзья, конечно, хорошо, а родная сестра – совсем другое дело. Я на это Сене напираю, но он, Мариша, сердится. Не хотела тебе про это писать, да папка засобирался в Москву, на дочек посмотреть, так я хочу тебя предупредить, что ему я ни про что не рассказывала– ни про твой фиктивный брак, ни про этого парня, что тебе квартиру менял. Боюсь, он расстроится. Ты не обижайся, мы люди старые, мы, может, что и не так понимаем. А Сене я тихонько рассказала – и, наверное, зря. Хочет тебе написать письмо. Ты на него не обижайся, если что. Они ведь с папкой очень принципиальные, в жизни это плохо. Не надо так уж на своем стоять, надо понимать и другого. Я так скажу, если за хорошее дело возьмется плохой человек, он его обязательно испортит, а если, наоборот, хороший возьмется за что-нибудь не очень хорошее, то, может, сумеет его исправить. Я это так понимаю и надеюсь, что оттого, что ты приехала в Москву, пусть даже так, будет и сестре, и другим людям польза. Я на это упирала Сене, но он очень упрямый. Но ты на него не обижайся, если он письмо тебе пришлет плохое. А может, он и передумает, все-таки он тебя любит. А когда любишь, понимаешь человека лучше. Я очень надеюсь, что ты свою жизнь устроишь. Только не торопись. Раз уже поторопилась. Но я тебя не сужу. Я сама такая. Я теперь все вспоминаю, как первый мой муж Василий мимо меня проехал. И как это хорошо, дочка, что я встретила вас с папкой! Ну зачем мне этот индюк! Ты нам пиши. И подробней о работе. Папка интересуется, а я ему толком ничего не могла объяснить. Пришли Сене пластинку Нейгауза, там, где он играет Рахманинова. Это он сейчас вошел, увидел, что я пишу, и сказал. Если я неправильно написала фамилию, ты не обижайся. Я постеснялась у Сени переспросить. А вот тебя я не стесняюсь. Это, наверное, плохо, но мы же родные. Пиши про Асю. Как она там без мужа, без дочки? Я бы не смогла. Привет Тасе и Олегу. Забыла его фамилию. Целуем вас крепко.

Настенька! Напиши письмо дедушке. Он так по тебе скучает. Твой рисунок мы завели в рамку и повесили возле буфета. Все приходят, спрашивают. А дедушка тобой гордится. Целую тебя, внученька.

Остаюсь всегда ваша

бабушка и Полина

Ночью к Крупене приезжала «скорая». Хотели увезти, но он дал слово, что на следующий день, к вечеру, придет сам, а сейчас пусть как-нибудь снимут боль, нет никаких сил, но, в общем, ничего страшного, бывало и хуже. Главное ему – не сорвать очень ответственное мероприятие утром. Ему бы поспать.

– Ты, оказывается, отец, мастер морочить людям голову,– говорил Пашка. – Врачиха решила, что у тебя завтра по меньшей мере встреча с каким-нибудь президентом. А ведь на самом деле какая-нибудь примитивная летучка?

– С Фордом, с Фордом у меня встреча, – улыбался Крупеня, с восторгом прислушиваясь, как утихает после уколов боль. Как мало человеку надо!

Потом он прогнал жену и Пашку и лежал, спокойный, умиротворенный, почти счастливый. Он знал, что скоро уснет, и ему было жаль, что во сне пропадет безболезненное время. Ведь сейчас как следует бы обо всем подумать. Без нервов, спокойно. Вообще он убежден, что его печенка обладает удивительным свойством – отзываться на неприятности раньше, чем он сам. Она обидчивая, его печенка. Она легкоранимая. Ведь этот чертов приступ тоже не случаен. Все ведь было нормально. А как он ему сказал? «Я никогда не буду на вашем месте. Исключена такая судьба!» Вот тогда и заныло в боку. Крупеня ответил: «А ты не зарекайся. Ты еще молодой. Назначат, и будешь вкалывать…» И Олег засмеялся. Он смеется, закинув назад голову, от этого его смех всегда кажется высокомерным. А может, это показалось печенке, она много чего видит раньше, чем нужно.

– Да вы что? – смеялся Олег. – Что я, горем убитый? В голову раненный, чтобы за столом сидеть?

– А я раненый? Я убитый? – уже вслух обиделся Крупеня.

– Каждому свое. Мне – мое, вам – ваше.

– Богу – Богово, – продолжал Крупеня. – А в общем, ты прав. Но вернемся к нашим бумагам…

Олег вспылил. Он сказал, что не намерен оправдываться. Правильно. Он сказал там всем, что он о них думает. Пообещал людям, что защитит их в Москве. Об этом у него и материал. Да, он знал, что у председателя брат в облисполкоме. Но, простите, с

этим тоже надо считаться? Ах, не надо! Тогда в чем дело? В свекле? Исправно работающая сволочь – это все-таки сволочь, которая исправно работает. И не больше. Поэтому давайте отделим мух от котлет. А если его не будут держать за фалды, то он пойдет выше. И сделает материал для «Правды», или «Известий», или «Комсомолки». Там любят «бомбы».

– Ты в командировке пил? – спросил Крупеня.

– Меня ребята из колхоза провожали. Мы выпили в буфете.

– Ну зачем же с ребятами? – сморщился Крупеня.

– Потому что один я пью только в состоянии крайнего отчаяния. А у меня не было никакого отчаяния. Я был убежден, как и сейчас, что у меня дело правое. И ребята мне помогли разобраться… В чем криминал?

– Ну не первый же ты год… Везешь такую «бомбу» – не дрыгайся.

Это было отступлением от самого себя. Раньше он говорил так: «Никаких шишей в кармане. Наши люди заслужили знать, зачем мы к ним приезжаем и с чем уезжаем». А теперь – не дрыгайся. И Олег его не понял: что он такое сделал? Выпил с хорошими ребятами? С каких это пор мы стали бояться «телег»?

– Они были, есть и будут! – но это сказал уже Вовочка. – Важно, когда жалоба пришла, – уточнял он. – Если до материала – грош нам цена. Скандал до дела – что может быть хуже? Мы еще ничего не успели сказать, а нам уже заткнули рот. Нет, если ты идешь на такую дичь, как этот председатель, веди себя «шито-крыто», а потом спокойно говори все, но только на полосе. И пусть потом орут, пишут, жалуются. Мы выстрелили первыми!..

– Не знаю, – сказал Крупеня. – Я, например, не смог бы таиться. Зачем нам всякие подходцы, ежели оттуда пришел крик о помощи?

– А мы ничего не сумели сделать, – как-то очень жестко сказал Вовочка. – Надо было ехать вроде за высоким урожаем свеклы, и пусть бы тамошний председатель ждал первополосного хвалебного очерка, а мы бы его шарахнули на второй полосе…

– Ну и шарахнем! – сказал Крупеня. – Материал готов. А на «телеги» нечего обращать внимание.

– Оставь его себе на память, твой материал. Не шарахнем, Алеша. Я же сказал тебе: нам заткнули рот. Там уже все хорошо. Уже председателю сделали дружеские ататашки. Уже у него предынфарктное состояние, а без него не будет урожая кормовых. Ты понял, чего стоит дурацкое поведение Олега? Людям надо объяснять, как вести себя в командировке…

Последнюю фразу он сказал, уже крутя телефонный диск. Разговор был окончен. «Людям надо объяснять, как вести себя в командировке…» Они с Олегом сидели тогда полтора часа. Думали, как разговорить людей, чтоб они не боялись сообщить правду. А надо было? «Везешь «бомбу» – не дрыгайся»?

Вот и в этом ты отстал, Алексей Крупеня, темноватый ты человек. Надо уходить. Не надо ни на кого обижаться. Просто другое время – другие люди. Вот если бы он был рядовым газетчиком, если бы он не выпустил из рук пера, если бы не засосала, не замотала его текучка. Если бы, если бы… Вот у Вовочки вышла книжка очерков и статей. Остренькая, даже с лихостью. Скоро выйдет другая. А ведь у него забот не меньше. Значит, дело не в должности?.. В таланте? Но у Олега – талант, а книги нет. К Священной Корове однажды явилась крошечная такая дама из издательства. Священная

Корова ее изничтожила. Вместе с издательством. Чтоб она, Корова, которую знает и любит весь Союз, собирала в книжку написанное для газеты? Еще чего! Вы разве не стыдитесь, дорогая моя, несовершенства своей вчерашней работы? Не стыдитесь? Значит, вы, голубушка, психически больной человек! ,

Нет, просто они с Вовочкой – разные люди.

Другой человек – Царев – крутил диск, и у него дрожали пальцы. Вот уже несколько месяцев – стоит понервничать, и начинают дрожать. У отца дрожит еще и веко. Совсем плохо. Пальцы можно спрятать в карман. А веко? Ах, да… Теперь пристойно носить дымчатые очки. Надо будет купить.

Или Крупеня все-таки глуп, или он намеренно его заводит. Даже на его, царевских глазах газета за последних двадцать лет несколько раз меняла лицо. Сначала была какая-то всхлипывающая дамская журналистика. Ему повезло, она коснулась его чуть. Он был за границей. И вернулся, когда уже мужчины диктовали свой стиль, свой подход. Или это само время, наглотавшись восторженных слез, взалкало цифири? Не той, что «две с половиной нормы», а той, которая объясняет, почему две. И нужно ли две, может, лучше и правильней полторы? Начались алгебра и геометрия. Изящную словесность вытеснили социология и экономика. И все это на жизни одного журналистского поколения. Хочешь оставаться у дела, поворачивайся. Не можешь не славословить впустую – иди в писатели, в общественные деятели. Иди, не задерживайся, пока газета в новом своем облике не сломала тебе с хрустом шею. Вот и сейчас очередной вираж. Еще неизвестно, куда он выведет, но уже ясно, какие ему – времени – нужны люди. Мастера высшего пилотажа по части политеса. Как это у Брехта?