Романы. Рассказы
Шрифт:
Осенью 1919 года на подступах к Одессе белогвардейцы, при поддержке артиллерии кораблей интервентов, начали оттеснять нас. Положение становилось критическим. Попав под перекрестный огонь, части Красной Армии отступали, возникла опасность попасть в окружение. Командир дивизии прислал своего связного и приказал Гугасу во что бы то ни стало прикрыть левый фланг и дать возможность нашим частям организованно выйти из полукольца. Гугас тут же собрал своих командиров, дал им нужные приказания и повернул свой полк против врага. Сам он вытащил из кобуры маузер и с криком: «Смерть белобандитам и интервентам!» — побежал вперед. Красноармейцы, увлеченные примером командира, тоже кинулись в контратаку и отбросили врага. Задача была выполнена, наши части заняли новые позиции.
Вечером того же дня перед строем зачитали приказ Реввоенсовета
Перед смертью Гугас успел сказать мне всего несколько слов: «Завен, запомни навсегда: кровь, которую мы проливали, зря не пропадет!», Да, не ошибся наш Гугас, он жил как человек и умер как герой, вечная ему слава.
Завен умолк.
Апет, облокотившись на спинку кресла, смотрел на мутную луну, мирно плывшую по чистому небу, и вспоминал дни своей юности. Его лицо было задумчиво. Вот он, совсем молодой, шагает рядом с караваном Гугаса по знакомым дорогам Турции и мечтает об одном — скорее возвратиться домой, чтобы увидеть Сирануш, услышать ее голос. Все его чувства, все помыслы связаны с нею, и он ни о чем другом думать не в состоянии. Между тем путь опасный, на каждом повороте дороги, в каждом горном ущелье притаился враг. Но Гугас тверд сердцем, он едет впереди каравана и, почуяв опасность, приподнимается на стременах и боевым кличем извещает врага, что идет именно его, Гугаса, караван. Эхо его звонкого голоса еще долго раздается в горах: «Эй! Эй!..» Разбойники знают отважного караванщика Гугаса, одно его имя нагоняет страх, и они предпочитают сворачивать с дороги, чем иметь с ним дело…
На привалах, после тяжелого перехода, Гугас собирал своих друзей погонщиков и рассказывал им о дальних странах, где ему пришлось побывать, о столкновениях с разбойниками и о делах храбрецов родной долины. Апет старался во всем подражать Гугасу и мечтал о подвигах, чтобы быть достойным его сестры Сирануш… Жаль, не дожил Гугас до светлых дней, ради которых боролся всю жизнь.
Сирануш украдкой вытирала слезы. Заметив это, Апет погладил ее черные, тронутые сединой волосы и тихо сказал:
— Ты не печалься, Сирануш. Вечной жизни не бывает, и мы все смертны. Твой же брат отдал свою жизнь за то, чтобы те мрачные дни канули в вечность, и поверь мне, что им возврата никогда не будет.
— Знаю, что не будет, но как вспомню, что погибли тысячи безвинных людей, а те немногие, что уцелели, разбрелись по чужбине, сердце мое кровью обливается. Кто знает, может быть, мои родные тоже уцелели от резни и сейчас мучатся где-нибудь на краю света; может быть, живы дети моего брата Гугаса, — ведь их было четверо, племянники Мурад, Нубар, Васген и Аместуи. Они тогда были совсем маленькие. — Голос Сирануш дрожал, и она делала усилия, чтобы окончательно не расплакаться.
— Хватит печальных воспоминаний! — Завен наполнил бокалы. — Выпьем в память погибших друзей, а Заназан пусть споет нам песенку.
Девушка не заставила себя долго упрашивать, она с готовностью подошла к пианино, откинув крышку, взяла несколько аккордов и под свежим впечатлением только что услышанного рассказа спела старинную песню Хариба-изгнанника [20] , которую пели с тоской армяне из поколения в поколение:
— Крунк! [21] Куда летишь? Крик твой слов сильней! Крунк! Из стран родных нет ли хоть вестей? Стой! Домчишься вмиг до семьи своей. Крунк! Из стран родных нет ли хоть вестей? Пусть мои мольбы тщетно прозвучат, Крик твой слаще, чем в скалах водопад. Твой в Алеппо путь? Иль летишь в Багдад? Крунк! Из стран родных нет ли хоть вестей?20
Хариб — обездоленный, несчастный.
21
Крунк — журавль.
Заназан пела вдохновенно, и каждый звук ее сильного, чистого
Жизнь Хариба — грусть, взор в слезах всегда.
Крунк! Из стран родных нет ли хоть вестей?
Вот песня оборвалась, но протяжные звуки и тоскливые слова еще звучали у них в ушах. «Жизнь… грусть… взор в слезах всегда».
Завен неожиданно вскочил.
— Мне пора, — сказал он и, не простившись, направился к дверям.
— Вот чудак, — прошептал Апет, посмотрев ему вслед, и, встав, включил радиоприемник. Из Москвы передавали последние известия. Диктор, отчеканивая каждое слово, говорил:
— Сегодня в порт Батуми прибыл пароход с первой партией репатриированных из Сирии, Ливана и Египта армян. У пристани состоялся многолюдный митинг. Трудящиеся города устроили приезжим торжественную встречу и поздравляли их с возвращением на родину. Вечером со специальным поездом репатрианты отбыли в столицу советской Армении — Ереван.
— Что?.. Что он говорил? — Сирануш смотрела на Апета широко раскрытыми глазами.
— Ты же слышала… Наконец-то они вернулись домой!
— Может быть, среди приезжих окажется кто-нибудь из наших…
— Вряд ли. Впрочем, послезавтра они будут у нас, и мы узнаем, — ответил Апет.
Сон не шел сегодня к ней. Лежа с открытыми глазами на кровати, осторожно, чтобы скрип пружин не разбудил Апета, Сирануш ворочалась с боку на бок и, спрятав голову под простыню, тихонько вздыхала. Разве заснешь, когда сердце так беспокойно ноет в груди, а множеству мыслей тесно в голове! Не шутка ведь, возвращаются люди, разделившие с нею одну судьбу, пережившие резню… А что, если на самом деле среди приезжающих окажется кто-нибудь из ее родных?.. При одной мысли об этом у Сирануш захватывало дух. Она невольно всматривается в прошлое. Хоровод лиц проносится перед ее глазами, мелькают забытые картины. Детство, дружная, трудолюбивая семья, мелкие радости и надежды на счастье — и вдруг все это исчезает, как дым, и Сирануш видит себя в доме турка с решетками в окнах. Она вспоминает тот страшный вечер, когда, сидя у окна своей темницы, увидела горящий город. Длинные языки пламени сквозь черный дым поднимались к небу. Тогда Сирануш ничего не знала. Только по неумолкающей стрельбе догадывалась, что там идет отчаянная борьба. Она измучилась, думая, спаслись ли ее родные — мать, брат, дети, — или они погибли под развалинами горящего дома. Где Апет? Он был в горах с Гугасом. Будь Апет в городе, она не очутилась бы в этой темнице, он непременно спас бы ее. И вдруг ночью, словно во сне, она услышала громкий, повелительный голос Апета. Увидев его, она лишилась чувств…
Сирануш закрыла глаза, чтобы отогнать эти страшные воспоминания, но напрасно…
…Дни скитаний по горам, когда они прятались от всего живого, таились, как затравленные звери, без хлеба и воды… Стычки с жандармами на каждом шагу, убитые и раненые… Она вспомнила, как раненые, лежа в лужах крови, протягивали руки к товарищам и с мольбой в голосе просили пристрелить, прикончить их; сделать это ни у кого не было сил, и люди уходили не оглядываясь.
Наконец переход к русским и избавление. События тех дней она помнила плохо. Истощенная от голода, от долгих скитаний по горам, она совсем ослабла и по целым дням лежала, бесчувственная ко всему окружающему. По ночам ее вели под руки, а днем укладывали на сухие листья где-нибудь в овраге. Окончательно она очнулась в палатке русских, где пожилые солдаты заботливо ухаживали за ней, поили молоком и кормили сухарями. Русские скоро уехали, у них были важные дела у себя на родине, а армяне остались одни, лицом к лицу с озверелым врагом. В Армении власть захватили дашнаки, мало чем отличавшиеся от турецких башибузуков, и опять началась ужасная жизнь. В те дни казалось, что дашнаки поставили перед собой задачу вконец стереть с лица земли остатки измученного армянского народа. Они установили кровавый террор, разграбили и разорили все. Тысячи бездомных людей умирали от голода и болезней на базарах и под заборами домов. Лес около Эчмиадзинского монастыря превратился в большое кладбище для несчастных беженцев.