Ромейский талисман
Шрифт:
– А я не из хвастливых. Ты ешь, уха [24] твоя остынет.
Ивка принялась за еду. Ольга сразу потеряла интерес к пище, наблюдала, как ест подруга. Рассеянно крошила краюху хлеба в суп, думала о своем. Ее вдруг обожгло – она и в самом деле никому никогда не говорила об Ингваре, о том, что их обручили еще в раннем детстве. Не хотела об этом говорить? Или не думала, что все это были не шутки старого дядьки Хельгера, что ей и в самом деле придется однажды выйти замуж за сына Рюрика? Все случилось как-то внезапно и совсем не так, как ей всегда представлялось.
24
Ухой на Руси в старину называли любую похлебку.
Сначала
Без Ратши терем в Пскове стал для Ольги холодным и неуютным. Она любила отца, и он был с ней ласков, баловал ее подарками, называл своей птичкой, полевым цветочком, касаткой. После смерти отца Ольга ощутила себя взрослой. Старый огнищанин Ратши Сновид окружил ее трогательной заботой, все дела по хозяйству взял на себя, хоть и сам уже ходил с большим трудом. Холопы отцовы слушались ее беспрекословно, и Ольга порой замечала, что ей нравится ими распоряжаться. Ее постоянно навещал новый псковский воевода Мечислав, приносил небольшие подарки, то щегла певчего в клетке, то нарядное монисто, то шитый платок, рассказывал об отце – только хорошее рассказывал. А вот от Хельгера не было никаких известий. Сновид отослал с оказией киевскому князю известие о смерти Ратши, но ответ от Хельгера так и не пришел. Ольга в последний раз видела своего дядю, когда ей было двенадцать лет. Может, он забыл о ней? Может, оставил прежнюю мысль выдать ее замуж за Ингвара-Рогволода, сына Рюрика? Ольга даже не вспоминала об этом. Ей вполне хватало забот по дому, в котором она осталась хозяйкой. И в Выбутах, приехав в гости к старой кормилице Умиле, Ольга ни разу не вспомнила о Хельгере и об Ингваре. Но боги знают пути каждого. Прежняя жизнь закончилась, когда ее схватили норманны, когда погибли под мечами находников последние близкие ей люди – Умила и два ее сына. Теперь ее путь лежит в Киев. Что ее ждет там – счастье или недоля, нелюбимый постылый муж или герой сказаний, которые она так любила слушать в детстве? Каков он, будущий супруг, назначенный ей Хельгером, – красив или безобразен, умен или глуп, добр, или сердце у него каменное? Ни разу она не видела Ингвара, хотя много слышала о нем от Ратши. Вести из Киева доходят до Пскова медленно – кто знает, может, уже прославил сын Рюрика себя великими подвигами? И не случится ли такого, что увидит ее Ингвар, и не оживет в нем любовь, и не станут они единой душой, соединившись плотью?
– О чем думаешь, подруженька?
Ольга вздрогнула, подняла глаза на Ивку.
– О будущем, – сказала она. – Будущее, оно всякое может быть.
– Только бы нам до Киева добраться, – странным тоном ответила Ивка. – Доехать бы. А там, глядишь, все хорошо будет.
В третий день пути отряд прошел еще верст сорок пять-пятьдесят. Летник кончился, начался край дремучих лесов и озер. Впрочем, это ободрило Вороню – солнце все время было впереди, а это значит, они ехали в верном направлении. Еще день держали путь по лесам, стараясь проходить по их окраинам. На пятый день отряд перебрался через небольшую речку, потом остаток дня шел по болотистой равнине с островками леса и огромными валунами, торчащими из почвы, а ближе к закату вышел прямо к селищу кривичей.
Приближение отряда со стен селища заметили еще задолго до того, как киевляне выехали из-за леса. Старейшина, рослый седеющий муж с бородой до пояса, в меховой безрукавке, шитой бисером, и с огромной рогатиной в руках, сам вышел навстречу гостям вместе с десятком мужчин.
– Чьи будете? – крикнул он зычным басом, когда всадники приблизились на полполета стрелы.
– Внуки Свароговы, – крикнул Влад Вороня. – Путники мы, едем из Пскова в Себеж.
– Сами-то псковские будете или полоцкого князя люди? – осведомился муж.
– Киевляне мы, князя киевского Хельгера Вещего гридни.
– Добре! – Суровое лицо великана прояснилось. – Я Радогост, староста курпатовский. Будьте гостями моими и рода моего во славу Сварога!
Кривичи еще в первые годы правления Хельгера добровольно признали власть киевского князя и киевлян приняли с почетом, радушно, что после
Девушки на пир в честь гостей не остались, сославшись на усталость, – их отправили на ночлег в один из домов. Зато дружинники, несколько дней проведшие в седле и ночевавшие под открытым небом, охотно сели за пиршественный стол. После нескольких чар душистой медовухи завязалась приязненная беседа, и Радогост спросил Давида о цели путешествия.
– Ездили проведать воеводу псковского, – ответил армянин. – Князь Хельгер, хоть и сидит на столе в Киеве, а о северных землях не забывает.
– Оно и славно, – заметил Радогост. – С той поры, как Олег над Русью князем стал, и в нашей земле спокойнее стало. Раньше, бывало, ливы да варяги незваными гостями забредали, имение наше пограбить, а теперь присмирели. Имя Олега их отпугивает. А нам это в радость. Меньше воевать, больше трудиться стали.
– Это хорошо, – согласился Давид.
– Вы ныне по нашим исконным землям идете, до самого Себежа и далее. Коли надо, могу проводников дать. Но сначала погостите у меня денек-другой.
– Рад бы, отец, да не могу, – покачал головой Давид. – Через три дня должен быть в Себеже, а далее в Полоцк отправляться потребно. Служба княжеская.
– Служба дело важное. – Радогост дал знак наполнить корцы медом. – Гостям мы завсегда рады, коли с миром они пришли. А торопиться вам не след. От Курпатова до Себежа дорогой на полдень восемьдесят верст будет, а если по прямой, через Полчев ехать, то полста верст от силы. В два дня пеший осилит, а уж вы одвуконь и вовсе за день доберетесь.
– Что-то не слышал я об этой дороге, – покачал головой Влад Вороня. – Лесом она, что ли, идет?
– Лесом, – кивнул Радогост. – Не сомневайся, боярин, дорога эта проезжая, болот поблизости от нее нет. Да и в Полчеве вас с почетом примут, отдохнете. Там брательник мой живет, Молибог. Большое селище, не меньше нашего будет. Да вы ешьте, сейчас велю еще чего-нито подать!
– Так ты говоришь, старшой, что дорога через Полчев короче будет? – подал голос до сих пор молчавший Ворш.
– Говорю же, короче, – с легким раздражением ответил Радогост. – И легче, мыслю. Так, как вы собрались ехать, вам все по буеракам да болотистым низинам придется ехать, девиц своих мучить не нужно. Неино лошадей потеряете – копыта сотрут по камням либо в трясине увязнут.
– Так мы этой дорогой в Псков ехали, – возразил Вороня.
– Когда то было? Две-три седьмицы тому? Тогда дорога суше была. А тут дожди шли, все раскисло. Хотя дело ваше, езжайте, как задумали.
– Поглядим еще, – произнес Ворш.
– Поглядите, – уже мягче сказал старейшина. – Отдохнете у меня в Курпатове, в бане попаритесь, отоспитесь, а там и рассудите.
– Твое здоровье, отец! – Давид залпом осушил корец меду, крякнул довольно, запустил пальцы в блюдо с тушеной зайчатиной.
Солнце село, сгустились сумерки, но во дворе зажгли факелы, и пир продолжился. Весело опорожнялись ковкали и чары, пирующие затянули песни. Рыжий варяг Реттиль удивлял кривичей своей силой, поднимая на руках весело хохочущих девушек – по две зараз. Радогост отдал какое-то распоряжение, и во дворе вмиг появились музыканты с дудками и бубнами, заиграли что-то залихватское, отчего ноги подвыпивших молодцов сами подняли их из-за столов и повели в плясовую. Давид с улыбкой наблюдал за развеселившимися дружинниками, сам же со своего места не поднялся, как и Ворш, который почему-то потерял интерес к застолью и казался неуместно задумчивым.