Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

Осараги Дзиро

Пламя от свечей качнулось в сторону, и листья лотосов на фусума заиграли бликами.

Коленопреклоненный, Кураноскэ смотрел снизу вверх на Яитиэмона — лицо офицера было непроницаемо, как маска, но вероятно, он ожидал формального документа — заявления о принятии приказа к исполнению.

— Как насчет нашего оружия? — хотел было спросить Кураноскэ, но слова застряли в горле, и он снова безмолвно простерся ниц.

Сомнения рассеялись, на смену им в груди всколыхнулось чувство удовлетворения. Значит, сёгун негласно признает, что они могут остаться при оружии? Похоже на то. Кураноскэ открыл принесенный монахом письменный прибор, налил воды для ополаскивания, обмакнул кончик кисти в

тушь. От волнения рука не слушалась, пальцы дрожали. Он глубоко вздохнул, призвал на помощь все свое самообладание и ровным, плавным почерком начал писать. От туши исходил тонкий аромат.

Наконец бумага была готова. Передавая ее из рук в руки, Кураноскэ, посмотрев Яитиэмону в глаза, спокойным голосом сказал:

— Не обессудьте, ваша милость. Как видите, мы в неподобающем облачении. Надо бы переодеться, да не во что — даже неловко перед людьми.

Действительно, замечание было существенное. Яитиэмон молча кивнул и поднялся. Кураноскэ в знак повиновения низко склонил голову. Все отчетливо ощущали, что не только враждебные им силы оказывают влияние на сёгуна.

Шаги мэцукэ затихли в конце коридора. Кураноскэ поднялся с колен, посмотрел им вслед и, поколебавшись, пошел проводить их во двор, а когда посланцы наконец покинули храм, от всей души поблагодарил оказавшегося тут же настоятеля.

— Пора собираться на выход, господа, — вернувшись в зал, бросил он застывшим в ожидании ронинам и добавил с веселой усмешкой: — Всяко может быть: не ровен час, по дороге что-нибудь интересное с нами приключится…

Не теряя времени, все принялись готовиться к выходу. Надели снова промокшие головные накидки пожарной дружины, затянув шнурки под подбородком. На копья опирались, как на посохи. Кадзуэмон Фува с довольным видом похлопывал по рукояти меча, который он только что так любовно обихаживал. Если бы только по дороге напал на них карательный отряд Уэсуги! Лучшего и желать было бы нечего. Но, если даже этого и не случилось бы, ронины все равно настроены были радостно. Кто мог предположить, что они, пусть хоть и под дождем, будут сами по себе, без охраны, вольготно шагать через весь Эдо?! Что ж, надо было жить сегодняшним днем — довольствоваться тем, что дано. Это было самое пышное и торжественное шествие в их жизни — кровь так и бурлила в жилах. Старикам и раненым были любезно предоставлены паланкины. Яхэй Хорибэ бодрился и все твердил, что пойдет сам, но случившийся рядом Ясубэй все же убедил его воспользоваться паланкином. И впрямь, лучше было попусту не рисковать, поберечь силы. Однако те, кто уселся в паланкины, держали створки раздвинутыми, чтобы в любой момент можно было выпрыгнуть наружу, и только крыши велели натереть тунговым маслом, чтобы не протекали под дождем.

Голову Киры поручили настоятелю храма.

Завидев Тикару, Кураноскэ сказал:

— Пойдешь рядом со мной.

Вдвоем они встали во главе отряда.

Никто не усмотрел в словах командора нарушения субординации или вызова. Наоборот, все с радостью приняли его выбор, считая, что для такой великолепной процессии лучшего построения и не придумаешь. Все молчаливо предполагали, что по завершении их шествия неизбежно настанет пора разлучаться и друзьям, и недругам, и отцу с сыном, и сводным братьям. Даже к тем, кого они в обычной жизни терпеть не могли, каждый из ронинов сейчас испытывал теплое товарищеское чувство.

Зажгли принесенные специально для того фонари, и ронины построились в маршевую колонну, пропустив в середину паланкины с ранеными и стариками.

Монахи-насельники Сэнгаку-дзи, выйдя из храма и из келий, провожали их, стоя двумя рядами до самых ворот. Хотя ронины провели в храме всего день, между ними и монахами уже образовались прочные связующие узы.

Кураноскэ посмотрел туда, где находилась могила князя Асано. Кладбище было затянуто мглой. Мокрые ветки деревьев

тяжко раскачивались на ветру, разбрызгивая капли. Стоявший рядом настоятель храма понимал, что должен сейчас испытывать командор. Опочивший в Обители Хладного Сияния князь Асано мог быть доволен теперь в мире ином. Настоятель не высказал этого вслух. Ничего не сказал и Кураноскэ. Лишь по радостной улыбке, блуждавшей на его округлом лице, можно было лучше, чем по словам, догадаться о том, что у Кураноскэ на сердце.

Наконец все было готово.

Обменявшись прощальными напутствиями с монахами, ронины вышли за ворота храма. Шесть фонарей — по два во главе колонны, в середине и в конце — освещали шествие храбрецов. Тяжело и уверенно шагали ронины сквозь дождевую завесу. Едва лишь они очутились за воротами храма, как заметили, что из-под стрех домов по обе стороны улицы провожают их молчаливые любопытные взоры. Черные тени мелькали и впереди на дороге, по которой немилосердно барабанил ливень. Люди поспешно расступались, освобождая путь, и, затаив дыхание, смотрели вслед колонне.

— Эх, хоть бы эти пентюхи Уэсуги наконец объявились! — тихонько шепнул Тадасити Такэбаяси шагавшему рядом Ясубэю. Тот в ответ улыбнулся.

Ясубэй ждал и надеялся, что сейчас на них обрушится карательный отряд Уэсуги, и потому старался держаться поближе к паланкину, тревожась об отце, которому он пока отдал на сохранение свое копье. Ведь что ни говори, старику пришлось провести в бою и на марше целый день и две ночи — было с чего тревожиться. Весь ослабевший и одряхлевший, как усохшее дерево, старый Яхэй сейчас держался молодцом, но чувствовалось, что надолго его не хватит. Ясубэю казалось, что, стоит ему только сейчас успокоиться и расслабиться, как случится что-нибудь непоправимое.

Когда толпа зевак, сгрудившаяся вдоль дороги, осталась позади, в отдалении сквозь полог дождя прорисовалась группа вооруженных людей. Кураноскэ приметил среди них бритый череп преподобного Мунина Оиси. С ним вместе стояли под дождем сын Сампэй, Тораноскэ Сисидо и еще три-четыре самурая.

Кураноскэ и Тикара приветствовали их молчаливым наклоном головы, но не замедлили шаг.

Прежде, чем Сампэй успел его остановить, Мунин, раскрыв веер, стал громко выкрикивать.

— Молодцы! Вы свое дело сделали! — отчего безмолвная толпа сразу же стала пялиться на него.

Тикара чувствовал, как кровь быстрее струится в жилах от этих слов. Самому Кураноскэ, хоть он и смолчал в ответ на бесхитростные поздравления прямодушного родича, тоже отрадно было слышать похвалу.

— Вы свое дело сделали! — эти слова еще долго звенели в ушах у ронинов, пока колонна следовала мимо того места, где стоял Мунин со своими людьми. Сампэй, Тораноскэ, Ясубэй и многие другие, кого связывало общее дело, смотрели друг на друга, безмолвно прощаясь навеки.

Веер в руках у Мунина расклеился под дождем, бумага отвалилась от каркаса. Когда отряд ронинов уже почти совсем растаял в дождливой мгле, их все еще провожали доносившиеся издалека взволнованные напутствия юного душой старца: «Молодцы! Вы свое дело сделали!»

Толпа окружила бонзу и его людей. Сам Отставник был не робкого десятка и ни на кого внимания не обращал, но Сампэй с прочими самураями постарались его утихомирить и поскорее увести подальше. Когда они уже пустились в путь, толпа зевак пошла за ними следом. Люди прониклись глубокой симпатией к этому монаху, который не побоялся во всеуслышание выкрикнуть то, что сами они сказать не решались. Только теперь все принялись оживленно толковать друг с другом, наперебой превознося вассальную верность ронинов. Лишь один человек стоял с надменной улыбкой на лице, всем своим видом показывая, что он с остальными не согласен. На голове у него была надета широкополая соломенная шляпа. Он не пошел вместе с другими за Мунином, но и не остался стоять на месте, быстро пустившись шагать под дождем в другую сторону.