Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах
Шрифт:
Хаято усмехнулся, словно желая сказать тем самым, что везде все одинаково.
— Да нет же! — до странности вдруг разгорячился Дзиндзюро. — Я, например, нипочем не стал бы жить в доме, если в нем мало света и воздуха. От этого настроение ухудшается, чувствуешь себя скверно. Чего доброго, и болезнь какая-нибудь пристанет, которую вовсе не ждешь. Надо, чтобы дом подходил человеку. Всегда надо учитывать, где дом стоит, кто в нем раньше жил и все такое!..
— Да нет, начальник, — возразил Хаято, — просто у каждого свои представления о вещах…
Почему-то этот короткий разговор вдруг отчетливо всплыл у Дзиндзюро в памяти.
— Пожалуй,
Нырнув под занавеску-норэн, они зашли в прихожую.
— А все ж таки… Все ж таки они м-молодцы! — вещал кто-то под хмельком.
Этот пьяный возглас был первым, что они услышали в харчевне. Какой-то мужичок, потягивая из чарки сакэ, сидел на приступке и разглагольствовал, обращаясь к сидевшему за низенькой конторкой плешивому собеседнику. Дзиндзюро холодно взглянул на оратора, смекнув про себя, что этот тип — осведомитель из сыскных и не прочь выпить на дармовщину. Отдав служанке зонт, он бросил:
— Смотри, согрей сакэ хорошенько!
Они поднялись на второй этаж.
— Куда ни пойдешь, везде норовят надуть, — усмехнулся Дзиндзюро.
Кинсукэ только сделал вид, что улыбнулся в ответ.
«И этот сердится», — подумал про себя Дзиндзюро, зажигая трубку от табачного прибора на подносе. Снова ему вспомнилось лицо Хаято.
— Да, все-таки, значит, они своего добились? — только и заметил Хаято без особого интереса, услышав рассказ о мести ронинов.
Он, как и Кинсукэ, слепо следуя за настроением толпы, весь как-то разом изменился и превратился в собственную противоположность. В нем даже не осталось запала, чтобы немножко похвалить за доблесть вчерашних врагов… Выпуская из носа струйки дыма, Дзиндзюро с горечью повторял про себя слова Хаято: «Просто у каждого свои представления о вещах».
— Чего насупился?! — обратился он к Кинсукэ. — Давай хоть здесь выпьем с тобой, чтобы было в радость! Держи-ка чарку!
— Ладно, — буркнул Кинсукэ, который, приняв чарку сакэ, все равно не мог справиться с хандрой, которая была как бы смутным откликом на его безотчетное недовольство собеседником.
Как ни странно, это чувство в нем вызывала так хорошо знакомая физиономия Дзиндзюро. Конечно, обоим следовало только радоваться встрече после всех их долгих совместных скитаний в Ако и Киото, из которых они вышли невредимыми, но человеческие чувства не всегда подчиняются логике. Вот и сейчас Дзиндзюро явственно ощущал, как давит на плечи бремя унылого одиночества.
— Ну, брат, напьемся сегодня! — со смехом воскликнул он.
За окном журчала река Фурукава. Взбухший от дождя бурный поток плескал о каменистый береговой откос. Внизу, на первом этаже, охмелевшие гуляки заходились дурацким громким хохотом. От этого хохота у Кинсукэ вдруг сверкнула перед глазами ослепительная вспышка — и он, вздрогнув, словно очнулся от сна.
Дзиндзюро, ничего не заметив, предложил Кинсукэ еще чарку с усмешкой обронив:
— Расскажи, что ли, как там образовался этот роман у Хаято и Осэн.
Ронины шли сквозь дождливый сумрак. Карательный отряд Уэсуги все не появлялся, но, по их расчетам, непременно должен был появиться рано или поздно. Кураноскэ видел, что на улицах, кроме досужих
Когда отряд ронинов приблизился к кварталу Нисикубо, где находилась усадьба начальника Охранного ведомства омэцукэ Сэнгоку, затянутое пеленой дождя черное небо в том направлении было озарено багровыми отсветами. Слышалось ржание коней. Повсюду мелькали большие и маленькие фонари. Все прилегающие к усадьбе улицы были запружены войсками четырех князей, которые прислали свои конвои для сопровождения ронинов. Улица, по которой шла колонна, была ярко освещена фонарями на шестах и фонариками в руках всадников с гербами четырех кланов на бумажных абажурах. Толпа расступалась, давая ронинам дорогу. Стоя под дождем, зеваки молча созерцали шествие.
Наконец они прибыли к воротам усадьбы Сэнгоку. По приказу Кураноскэ старики и раненые тоже вылезли из своих паланкинов и присоединились к колонне. Оружие составили около ворот. Кураноскэ, сняв шлем, почтительно приветствовал вышедших навстречу самураев из усадьбы Сэнгоку, доложив, что отряд ронинов по повелению его светлости прибыл в полном составе.
В усадьбе готовились к распределению ронинов по кланам. Им объявили, что во двор следует заходить по одному после того, как будет названо имя. Обращались к ним вежливо, но, учитывая специфику ситуации, в приветствиях со стороны самураев чувствовалась затаенная горечь.
Ронины спокойно ожидали, покорившись своей участи.
Один самурай из усадьбы Сэнгоку развернул какой-то документ, очевидно, список, другой пристроился рядом с фонарем и принялся громко выкликать имена:
— Кураноскэ Оиси!
— Я! — отозвался Кураноскэ и, слегка поклонившись, неторопливо проследовал в ворота. Ронины проводили взглядами плотную коренастую фигуру своего командора. Кто-то перешептывался.
Сгрудившиеся перед воротами самураи конвоя, выделенные от четырех кланов, особенно те, что стояли в первых рядах, приподнимались на носки, стараясь получше рассмотреть славных воинов и уяснить, как каждого из них зовут. Дождь хлестал не переставая. Над тем местом, где только что прошел Кураноскэ, сейчас виднелись только прозрачные струи ливня, затуманивая отсветы фонарей под навесом ворот.
Между тем перекличка продолжалась. Один за другим ронины входили в ворота. Среди них были седовласые исхудавшие старцы, были и румяные отроки. Были и такие, на ком красовались белые повязки, пропитанные кровью из ран. Голос выкликающего имена и голоса отвечающих ему ронинов звучали под аккомпанемент непрекращающегося ливня, как декламация с утрированными паузами. Все прочие вокруг безмолвствовали. Кто-то из толпы норовил посветить фонарем ронинам под ноги, а большинство стояло плотными рядами, словно живая изгородь. Присутствие этой молчаливой толпы придавало всей церемонии торжественную и зловещую окраску.