Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

Осараги Дзиро

В том и проявляется Путь самурая, служа коему воин зарабатывает себе на пропитание, одежду и жилье, и от коего сердце его обретает покой, что дает возможность самураю с усердием исполнять долг служения господину и воздавать сыновний долг родителям».

Идеальный образ самурая соответствует конфуцианским представлениям о «благородном муже» (цзюньцзы), который в извечной борьбе Добра и Зла противостоит человеку мелочному и подлому (сяожень). Отсюда вытекает естественное следование канонам конфуцианской морали, соблюдение принципов отношений между родителями и детьми, старшим и младшим, государем и подданными, а также между друзьями. Истинному самураю свойственны все основные конфуцианские добродетели: чувство долга, гуманность, искренность и неуклонное соблюдение ритуала (то есть норм поведения).

Истинный самурай неприхотлив в еде, одежде и жилье, взыскателен к себе, чист помыслами, строг нравом. Его слово свято («У самурая двух слов быть не может», — гласит пословица). Он уважает старших, помогает младшим, благоволит подданным, заботится о родителях, совершенствуется в воинских искусствах, овладевает науками.

Однако «превыше гор, глубже морей» — долг самурая по отношению к господину. Господин, у которого самурай получал жалованье, то есть средства существования для своей семьи, рассматривался как Благодетель (ондзин). Вся жизнь, таким образом, превращалась в усердное служение во имя «воздаяния за милости» (онгаэси). Ради служения господину истинный самурай должен быть готов не задумываясь пожертвовать собственной жизнью и жизнью своих близких. Средневековая японская литература переполнена примерами самопожертвования во имя спасения жизни и чести господина, убиения собственного ребенка вместо сына сюзерена и самоубийств в знак скорби о господине. Долг по отношению к господину подразумевал также и всех членов рода, то есть родителей, детей и ближайших родственников сюзерена. Фактически речь шла не столько о личных обязательствах, сколько о долге рода вассала по отношению к роду сюзерена. Не случайно на эту тему постоянно рассуждают герои романа, готовясь принести в жертву не только себя, но и жен, и детей, которые так же сознательно принимают свой жребий. Идея Служения не распространялась на дальних родственников сюзерена, но проецировалась на вышестоящих — в первую очередь на верховную власть, на самого сёгуна, чьи распоряжения имели силу закона для любого самурая.

В японской ипостаси конфуцианство должно было в значительной степени поступиться главным своим принципом, гуманностью (жень, яп. дзин) во имя долга (и, яп. ги). Вся жизнь истинного самурая, наполненная ежедневным радением на пути самосовершенствования, рассматривалась всего лишь как инструмент служения господину.

Соответственно, воин, более искушенный в ратном деле, мог служить господину, пусть ценой своей жизни, лучше, менее искушенный — хуже. Жизнь самурая сама по себе, вне Служения, не имела реальной ценности — подлинную ценность ей могло придать только неукоснительное выполнение долга и следование законам чести. Таким образом, в этой преобразованной конфуцианской системе ценностей жизнь и смерть уравнивались. Если ценой жизни можно было выполнить долг Служения, следовало отбросить сомнения и колебания. При этом, разумеется, приказы господина не обсуждались: любой жестокий и несправедливый приказ, будь то убийство или самоубийство, подлежал немедленному выполнению. Однако существовал и внутренний императив, который побуждал самурая к экстремальным действиям без всякого приказа извне, — императив чести (гири), неизменно побеждающий императив человеческих чувств (ниндзё).

В сущности, смерть становилась продолжением жизни, последним осмысленным деянием воина, стремящегося ценой жизни явить истинный Путь. В конечном счете жизнь стала рассматриваться как весомая разменная монета в вопросах чести. «Каждое утро помышляй лишь о том, как достойно умереть, каждый вечер освежай дух-разум думами о смерти… Путь воина есть путь смерти», — писал Цунэтомо Ямамото.

Подобное отношение к уходу из мира нельзя назвать «презрением к смерти». Скорее, здесь можно видеть воплощение буддийской концепции единства и взаимоперехода жизни и смерти, особенно наглядно отраженной в учении Дзэн. Ведь, согласно буддистским воззрениям, душе все равно предстоит бесконечная цепь рождений и смертей, а оболочка тела временна и тленна. Меж тем как идеалы чести — в самурайском миропонимании — вечны и нетленны. Следовательно, честь и долг перевешивают естественный страх смерти. Практическим путем к преодолению страха смерти служила, разумеется дзэнская медитация.

Мыслитель и теоретик воинских искусств Дайдодзи Юдзан (XVII век) дает весьма точное определение роли смерти в жизни каждого самурая:

«Ключевой и жизненно важной остается для самурая понятие Смерти, которое надлежит

осмысливать денно и нощно, от рассвета первого дня года до последних минут заката дня последнего. Когда понятие Смерти полностью тобою овладеет, ты будешь готов к выполнению своих обязанностей в наивысшей и наилучшей степени: ты верен господину, почтителен к родителям и естественным образом избегаешь всех несчастий и бед. Тем самым ты не только способствуешь продлению срока своей жизни, но и еще более укрепляешь собственные честь и достоинство. Подумай, сколь непрочна жизнь, в особенности жизнь самурая. А коли так, то каждый день жизни следует рассматривать как последний и посвящать его неукоснительному выполнению долга. Не давай мыслям о долгой жизни завладеть тобою, иначе погрязнешь в легкомысленных утехах и окончишь дни свои в позорном бесчестии».

О том же пишет и автор «Сокрытого в листве»:

«Бусидо означает определившуюся волю к смерти. Когда стоишь на распутье, без колебаний выбирай путь, ведущий к смерти… Когда определится твоя решимость принять смерть в любой момент, ты станешь законченным мастером Бусидо, жизнь твоя будет безупречна, и долг свой ты выполнишь до конца».

Культ долга чести, Служения, породил и культ смерти — как неизбежный атрибут верного служения. Идти во имя господина на смерть в бою было само собой разумеющимся долгом воина. Но в истории сохранились десятки и сотни примеров массовых самоубийств «из солидарности с господином» или в знак траура по господину (дзюнси). Уже в новейшей истории, в конце Второй мировой войны, тысячи японских офицеров и солдат совершили ритуальное сэппуку (харакири) не желая сдаваться в плен. И сотни — уже после капитуляции в знак «неприятия» этого факта.

Если самурай совершал серьезный проступок (а иногда и легкую промашку), наиболее естественным способом искупить оплошность для него было сэппуку.

Если в споре — особенно в споре с вышестоящими — он не мог доказать свою правоту, наиболее логичным исходом такого спора могло быть харакири. Если власти не реагировали на петицию, вполне разумным способом действий для ее автора или авторов было сэппуку — исключительно с целью привлечь внимание властей к данному вопросу. К этому способу склоняются в начале романа и ронины из Ако. К нему же прибегнул известный писатель Юкио Мисима, убежденный приверженец идей Бусидо, совершив в 1970 году ритуальное харакири с целью привлечь внимание общественности и правительства к плачевному состоянию морали в послевоенной Японии.

Подобное отношение к собственной жизни оказалось заразительным примером и для других сословий. Так, в XVII–XVIII веках среди мещан и куртизанок в «веселых кварталах» получила большое распространение мода на «двойные самоубийства» влюбленных (синдзю). Таким самоубийством, в частности, и заканчивается роман.

Цена жизни в средневековой Японии была сравнительно невелика и значительно уступала цене Долга.

Во всех жизненных ситуациях самурай должен был руководствоваться неписаными нормами Бусидо. В сущности, никакой альтернативы у него не было. Пренебречь долгом чести означало обречь себя на всеобщее презрение, на позор, — что считалось значительно хуже смерти. Оттого и в судебных разбирательствах эпохи Эдо всегда учитывалась не только буква закона, но и предписания Пути самурая, которые в некоторых случаях могли вступать с законом в противоречия. Такой-то случай и явила собой месть сорока семи верных вассалов, описанная в романе «Ронины из Ако».

Законы Токугавской Японии исключали любую возможность решения споров силой оружия, особенно если в конфликт были вовлечены клановые интересы, что могло повлечь возобновление изжитых к тому времени междоусобных распрей. Поединки тоже не поощрялись, но, по крайней мере, не квалифицировались как тяжкое преступление, если при этом соблюдались правила и не было нанесено ущерба окружающим. Злостным преступлением считался «преступный сговор» — создание тайных партий и объединений с целью осуществления каких-либо насильственных действий, которые могли подорвать основы государственности.

Сёгун Цунаёси Токугава (1646–1709), находившийся под сильным влиянием своего верховного советника и фаворита Ёсиясу Янагисавы (1658–1714), был убежденным поборником конфуцианства и одновременно ревностным буддистом, противником всяческого кровопролития. Все его усилия были направлены на поддержание мира и порядка в Поднебесной, поощрение искусств и охрану животных. За свой указ «О запрете лишения жизни живых существ» (1687), запрещавший под страхом смерти убивать бездомных собак, кошек и загнанных лошадей, он получил прозвище «Собачий сёгун».